Неточные совпадения
Отец —
человек высокий, тучный, с
большой рыжей и круглой, как на образе Максима Грека, бородою, с красным носом. Его серые глаза смотрели неласково и насмешливо, а толстая нижняя губа брезгливо отвисала. Он двигался тяжело, дышал шумно и часто ревел на стряпуху и рабочих страшным, сиплым голосом. Матвей долго боялся отца, но однажды как-то сразу и неожиданно полюбил его.
Матвей искоса поглядел на отца, не веря ему, удивляясь, что такой
большой, грозный
человек так просто, не стыдясь, говорит о своём испуге.
До этого дня мальчик почти никогда не беседовал с ним так хорошо, и теперь у него сразу возникло желание спросить
большого рыжего
человека о множестве вещей. Между прочим, ему казалось, что отец неверно объяснил появление огня — уж очень просто!
— Можно и сейчас! — подумав, молвил отец. — Вот, примерно, ходил я с отцом — дедом твоим — на расшиве, бечевой ходили, бурлаками, было их у нас двадцать семь
человек, а дед твой — водоливом. Мужик он был
большой, строгий, характерный…
Большой рыжий
человек вздохнул и, как бы жалуясь, молвил...
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё
больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают
людям!
Борода его стала сырой. В сердце мальчика ещё горячее и ярче вспыхнула любовь и жалость к
большому рыжему
человеку, в котором он чувствовал что-то хорошо знакомое детскому сердцу.
— Это такие
люди — неугомонные, много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они: есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур —
большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые
люди видят их. И когда увидит
человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел
большой, полный, бородатый
человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.
Больше всего она говорила о том, что
людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о
людях, которые хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
Его вообще и всегда обижало её внимание к простым
людям; она как будто отдавала им нечто такое, что ему было более нужно, чем этим
людям, и на что он имел право
большее, чем они. Вот теперь явился этот тонконогий Алексей, и она целыми вечерами беседует с ним зачем?
— Ты — Матвей, а я — Мокей, тут и вся разность, — милай, понимаешь? Али мы не
люди богу нашему, а? Нам с тобой все псы — собаки, а ему все мы —
люди, —
больше ничего! Ни-к-какой отлички!
Буду я жить и помнить о вас,
человеке, который живёт в маленьком городе один, как в
большой тюрьме, где все
люди — от скуки — тюремные надзиратели и следят за ним.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка
людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё
больше год от году сходит
людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
Был там ещё
человек, тонкий и длинный, как жердь, носик пуговкой и весело вздёрнут, усы пушистые, глаза ясные, лоб
большой, а лицо маленькое и не подходящее ему.
Вдоль
большого лба лежали глубокие морщины, красные в глубине, они были похожи на царапины, весь череп его,
большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял думать, что
человек этот несокрушимо упрям, но маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с мыслью об упрямстве.
— Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной почве — это слова слабого давления! Все
люди на Руси, батенька мой, хотят жить так, чтобы получать как можно
больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это — от востока дано в плоть нам, стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного…
— Видите ли — вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы
больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие
люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
— Что мне беспокоиться? — воскликнул Кожемякин, чувствуя себя задетым этим неодобрительным шёпотом. — Неправда всё! Что мне моё сословие? Я живу один, на всеобщем подозрении и на смеху, это — всем известно. Я про то говорил, что коли принимать — все
люди равны, стало быть все равно виноваты и суд должен быть равный всем, — вот что я говорю! И ежели утверждают, что даже вор крадёт по нужде, так торговое сословие — того
больше…
Будь это Шакир,
человек в летах и
большой душевной солидности, — другое дело, а то — молодой паренёк, вроде бубенчика, кто ни тряхни — он звякнет.
Общее дело надо делать, говорят
люди и спорят промеж себя неугомонно, откликаясь на каждое неправильно сказанное слово десятком других, а на этот десяток — сотнею и
больше.
— Вы, сударь, хуже злого. Злой — он хоть сопротивление вызывает, вы же — никаких чувств, кроме жалости. Жалко вас, и —
больше ничего! Русский вы
человек, очень русский! На сорок лет в пустыню надо вас, таких. И её с вами.
Большое гостеприимное хозяйство восстановляет нарушенный порядок; монахи кружатся в ленивой, усталой суете, а наверху горы, пред крыльцом кельи старца Иоанна, собрался полукруг
людей, терпеливо и молча ожидающих утешения, и среди них — Кожемякин.
— Доверия к нему не
больше, как к малому ребёнку, потому что, — как знаете, —
человек с фантазией, а булочница — женщина крутая, и есть даже слушок, что в богородицах у хлыстов ходила, откуда у неё и деньги. А Семён обучился на гитаре играть и ко стихам
большое пристрастие имеет…
Крикливый, бойкий город оглушал, пестрота и обилие быстро мелькавших
людей, смена разнообразных впечатлений — всё это мешало собраться с мыслями. День за днём он бродил по улицам, неотступно сопровождаемый Тиуновым и его поучениями; а вечером, чувствуя себя разбитым и осовевшим, сидел где-нибудь в трактире, наблюдая приподнятых, шумных, размашистых
людей большого города, и с грустью думал...
Непривычно
большие здания, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на
людей угрюмо, точно чьи-то начальственные, широкие и глазастые рожи в очках.
Кожемякина охватило незнакомое, никогда не испытанное, острое ощущение притока неведомой силы, вдруг одарившей его мысли ясностью и простотой. Никогда раньше он не чувствовал так определённо своё отчуждение, одиночество среди
людей, и это толкнуло его к ним неодолимым порывом, он отклонился на спинку стула, уставил глаза в
большое лицо Смагина и заговорил как мог внушительно и спокойно...
Иногда — всё реже — Кожемякин садился за стол, открывал свою тетрадь и с удивлением видел, что ему нечего записывать о
людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один
большой серый ком, было в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало души.
Но скоро он заметил, что между этими
людьми не всё в ладу: пили чай, весело балагуря про разные разности, а Никон нет-нет да и собьётся с весёлого лада: глаза вдруг потемнеют, отуманятся, меж бровей ляжет ижицей глубокая складка, и, разведя ощипанные, но густые светлые усы
большим и указательным пальцем, точно очистив путь слову, он скажет в кулак себе что-нибудь неожиданное и как будто — злое.
— Слобода у нас богатая,
люди — сытые, рослые, девушки, парни красивые всё, а родители — не строги; по нашей вере любовь — не грешна, мы ведь не ваши, не церковные! И вот, скажу я тебе, в
большой семье Моряновых поженили сына Карпа, последыш он был, недоросток и щуплый такой…
— На границах, милый! И говорит он — завелись-де новые там
люди, всё ходят они по ночам взад-вперёд и ходят туда-сюда, — неизвестно кто! И велено их ловить; ловят их, ловят, а они всё есть, всё
больше их, да-а…
Вскоре Кожемякин заметил, что
люди как будто устали относиться к нему насмешливо и враждебно, а вместе с этим потерялся у них и всякий интерес к нему: в гости его не звали, никто
больше, кроме Сухобаева, не заходил в его дом и даже раскланивались с ним неохотно, небрежно, точно милость оказывая.
— Надо согласить всех
людей, чтобы они сказали: не желаем
больше жестокой жизни!
— А знаешь, Савельич, — будто бы живее
люди становятся! Громче голос у всех. Главное же — улыбаются, черти! Скажешь что-нибудь эдак, ради озорства, а они — ничего, улыбаются! Прежде, бывало, не поощрялось это! А в то же время будто злее все, и не столько друг на друга, но
больше в сторону куда-то…
— В Воргороде творится несосветимое — собирается народ в
большие толпы и кричит, а разные
люди — и русские и жиды, а
больше всего просто подростки — говорят ему разное возбуждающее.
— Говорится теперь, Матвей Савельич, множество крутых слов, очень значительных, а также появилось
большое число
людей с душой, совершенно открытой для приёма всего!
Люди же всё молодые, и поэтому надо бы говорить осторожно и просто, по-азбучному! А осторожность не соблюдается, нет! Поднялся вихрь и засевает открытые сердца сорьём с поверхности земли.
Зал был наполнен
людьми, точно горшок горохом, и эти — в большинстве знакомые —
люди сегодня в свете
больших висячих ламп казались новыми.
— Дайте нам, простым
людям, достаточно свободы, мы попытаемся сами устроить иной порядок,
больше человечий; оставьте нас самим себе, не внушайте, чтоб давили друг друга, не говорите, что это — один закон, для нас и нет другого, — пусть
люди поищут законов для общей жизни и борьбы против жестокости…
— Верно! Лежит здесь, Люба, простой солдат —
большой он был
человек, как я теперь вижу…
— Вот — умер
человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о
человеке всё — всю правду до конца, и лучше как можно
больше говорить о хорошем — как можно
больше! Понимаете?