Неточные совпадения
— Надо
быть умненьким, тятеньку жалеть да слушаться, а
ты от него по углам прячешься — что это?
— Ну, что
ты испугался? Пугаться вредно. Какая твоя жизнь
будет в испуге да в прятышках? Не видал
ты солдата пьяным?
— А и в будни не больно весело! — Кожемякин крепко стиснул сына коленями и как будто немного оживился. — Прежде веселее
было. Не столь спокойно, зато — веселее. Вот я
тебе когда-нибудь, вместо бабьих-то сказок, про настоящее поведаю.
Ты уж большой, пора
тебе знать, как я жил…
Тут, видишь
ты, так
было: покуда он на коне своём, один, ночью, вокруг крепости ехал, духовенство ростовское всё время, бесперечь, било в те кремлёвские колокола.
— Барин, — он так и того, — неохотно ответил Кожемякин, глядя в небо. — Тогда, брат, барин что хотел, то и делал; люди у него в крепостях
были, лишённые всякой своей воли, и бар этих боялись пуще чертей али нечисти болотной. Сестру мою — тёткой, стало
быть, пришлась бы
тебе…
— Хошь, я
тебе песню
спою? Ха-арошую песню вспомнил!
— А
ты в глаза мне гляди, — предлагала пышная стряпуха, — так-то не запомнишь! Знай, мера эта — 33! А какое
есть число прародителей господних от Адама?
— Только
ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше
будет!
Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает
тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт
тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с
тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают людям!
— Про себя? — повторил отец. — Я — что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой на Волгу,
было мне пятнадцать лет. Озорной
был.
Ты вот тихий, а я — ух какой озорник
был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо
было. А я не вынослив
был на побои, взлупят меня, я — бежать! Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да так и не нашёл никогда — вот какое дело!
— Не по возрасту
тебе эти рассказы, зря это я! Кабы
ты старше
был…
— Так вот, — значит,
будет у
тебя мачеха…
—
Была, да — нет. А
тебе надобен присмотр: женщину надо добрую да хорошую. Вот я и нашёл…
— Откуда вы с хозяином — никому не известно, какие у вас деньги — неведомо, и кто вы таковы — не знатно никому! Вот я — я здешний, слободской человек и могу
тебе дедов-прадедов моих с десяток назвать, и кто они
были, и чем их били, а
ты — кто?
Она слабая
была, запуганная; у неё, видишь
ты, отца с матерью на торговой площади кнутом били, а она это видела.
— Чёт — нечет, судьба мечет, а
ты тут при чём
будешь?
— Эх, дружки мои единственные! Ну-ка, повеселимся, коли живы! Василий Никитич, доставай, что ли, гусли-то! Утешь! А
ты, Палага, приведи себя в порядок —
будет кукситься! Мотя,
ты чего её дичишься? Гляди-ка, много ли она старше
тебя?
—
Ты не бойся… вместе
будем…
—
Ты бабёнка красивая,
тебе надо веселее
быть! — глухо говорил отец.
Взяла, перекрестясь, даёт мужику, видно, мужу: «
Ешь, говорит, Миша, а грех — на меня!» На коленки даже встала перед ним, воет: «
Поешь, Миша, не стерплю я, как начнут
тебя пороть!» Ну, Миша этот поглядел на стариков, — те отвернулись, — проглотил.
«Ловок
ты, Пушкарёв, говорит, — доложу, говорит, я про
тебя:
будет награда, не иначе».
— Видишь, как бойко и мелко научился
ты писать? Хорошо! А ещё лучше
было бы, буде
ты, сшив себе тетрадь, усвоил привычку записывать всё, что найдёшь достойным сохранения в памяти. Сделай-ко это, и первое — приучишься к изложению мысли, а второе — украсишь одиночество твоё развлечением небесполезным. Человеческое — всегда любопытно, поучительно и должно
быть сохраняемо для потомства.
— Ведь
ты не маленький, видишь ведь: старый тятя твой, хиреет он, а я — молодая, мне ласки-то хочется! Родненький, что
будет, если скажешь? Мне — побои, ему — горе, да и этому, — ведь и его жалко! А уж я
тебя обрадую: вот слободские придут огород полоть, погоди-ка…
— Знаешь
ты, — спросил он Матвея, — что её отца от семьи продали? Продали мужа, а жену с дочерью оставили себе. Хороший мужик
был, слышь, родитель-то у ней, — за строптивость его на Урал угнали железо добывать. Напоследях, перед самой волей, сильно баре обозлились, множество народа извели!
Ты однако, Матвей, огулом судить не приучайся: озорничали баре — верно, и зверья
было много промеж них — тоже верно, ну,
были и хорошие люди, а коли барин-дворянин да хорош, так уж он — превосходен!
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: «Что ж, не нравилась она
тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка
была, скромная, я всё думал — вот бы за меня такую барину отдать!» — «Чего ж
ты, говорю, донёс-то на неё?» — «Да ведь как же, говорит, коли баринова она!»
— Ну, не
буду, не
буду! — снова усмехнувшись, обещала она. Но, помолчав, сказала просто и спокойно: — Мне бы твой грешок выгоден
был:
ты про меня кое-что знаешь, а я про
тебя, и — квиты!
— Эх, кабы
ты постарше
был!
—
Есть люди, которые с продухами подмышками, как
ты его ни бей — ему ничего! Потому два дыхания имеет.
— Сами они. Как увидала я
тебя — ой, какой
ты страшный
был! — крикнула, — тут он меня за горло, а они и прибежи. Сразу затоптали его. Обидел он меня, а всё-таки — встанет ли?
— Сирота моя тихая! — причитала она, ведя его в дом. — Замаяли
тебя! И это ещё здесь, не выходя из дома, а каково
будет за воротами?
— А вот, — медленно ответила женщина, — приедет батюшка твой, начнут ему на меня бухать со всех сторон — что я
буду делать? Скажи-ка
ты мне…
«Пусть горе моё
будет в радость
тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и людьми! Так
ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно душу
ты мне омыл — дай
тебе господи за ласку твою всё счастье, какое
есть…»
— Мне что? Пускай их, это мне и лучше.
Ты, Мотя, не бойся, — заговорила она, встряхнувшись и жадно прижимая его голову ко груди своей. — Только бы
тебя не трогали, а я бывала бита, не в диковинку мне! Чего боязно — суда бы не
было какого…
— А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах, милый! Верно — какая я
тебе мать? На пять лет и старше-то! А насчёт свадьбы — какая это свадьба? Только что в церковь ходили, а обряда никакого и не
было: песен надо мной не пето, сама я не повыла, не поплакала, и ничем-ничего не
было, как в быту ведётся! Поп за деньги венчал, а не подружки с родными, по-старинному, по-отеческому…
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно
ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот что:
есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко
тебя мне!
— А
ты слушай:
есть у меня верстах в сорока татарин на примете…
— Не верь ему, родимый! Он не юродивый, а чиновник, — чиновник он, за воровство прогнан, гляди-ка
ты, клоп какой, — у нас тут настоященький
есть юродивый…
— Давай рука, хозяин!
Будем довольна,
ты — мине, я — тибяй…
—
Ты Кожемякин
будешь? Мачехин муж?
— Чего это
ты поёшь, Шакир? — спрашивала Наталья, усмехаясь.
— Н-не надо-о? — завывал Пушкарь, извиваясь от гнева. — Не жел-лаешь, а-а? Скажи на милость! Стало
быть — суда без причала, плавай как попало, а? Червяк
ты на земле…
—
Ты не бойся! — глумится он. — Я не до смерти
тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела!
Ты води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у
тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то
будет жене твоей!
—
Тебе вот плохо
будет! — ворчит Базунов.
—
Ты —
выпей! Тут — надо
выпить.
— Надо
тебе было экую тягу ворочать…
— Это крышка мне! Теперь — держись татарина, он всё понимает, Шакирка! Я те говорю: во зверях — собаки, в людях — татаре — самое надёжное! Береги его, прибавь ему… Ох, молод
ты больно! Я
было думал — ещё годов с пяток побегаю, — ан — нет, — вот она!
— Больно-то добр не
будь — сожрут до костей! Оденьте в мундир меня, — как надо!
Ты не реви…
— Ворон-то? Чай, их не
едят, чудак
ты!
— Почём
ты знаешь, что этого не
было? — задумчиво спросил он.