Неточные совпадения
Чего там?» Волга, Матвей, это уж воистину за труд наш, для облегчения от бога дана, и как взглянешь на неё — окрылится сердце радостью, ничего тебе не хочется, не надобно, только
бы плыть —
вот какая разымчивая река!
— Хошь возраста мне всего полсотни с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная, кости мои понадломлены и сердце по ночам болит, не иначе, как сдвинули мне его с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене
бы, на пути маятника этого, шишка была,
вот так же задевал
бы он!
— Так
вот как она строго жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. — И надо
бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
— Где уж! Всего-то и поп не поймёт. Ты
бы вот что понял: ведь и Сазан не молоденький, да человек он особенный!
Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан так уж как райские сады видишь!
— И
вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как
бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
— Как помру, — сипло и вяло говорил Пушкарь, — позови цирульника, побрил
бы меня! Поминок — не делай, не любишь ты нищих. Конечно — дармоеды. Ты
вот что: останутся у меня племянники — Саватейка с Зосимой — ты им помоги когда!
— Ну и
вот, — медленно и сиповато сказывал Маркуша, — стало быть, родится человек, а с ним и доля его родится, да всю жизнь и ходить за ним, как тень, и ходить, братец ты мой! Ты
бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
«Пожила
бы ты здесь лет десяток, — думал он, обращаясь к постоялке, — поживи-ка
вот!»
— Конечно, это хорошо
бы, да ведь как её, всю-то Россию, к одному сведёшь? Какие, примерно, отсюдова — от нас
вот — люди на государеву службу годятся? Никому ничего не интересно, кроме своего дома, своей семьи…
— Нет, сначала
бы всех нас кипятком обдать, что ли, а то — прокалить, как
вот сковороды в чистый понедельник прокаливают!
— А как они друг друга едят, и сколь трудно умному промеж их! — говорил он, понижая голос. —
Вот, Маркуша про мужика Натрускина сказывал, — ни одной деревни, наверно, нет, которая
бы такого Натрускина со свету не сжила!
«
Вот, отец у меня был хороший человек, да — зверь, а уж я — не зверь, а от тебя дети были
бы ещё больше люди! Евгеньюшка! Ведь только так и можно — любовью только новых-то, хороших-то людей родишь!»
«Никогда я на женщину руки не поднимал, — уж какие были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил
бы! Милая, пала ты мне на душу молоньей — и сожгла! Побить
бы, а после — в ногах валяться, — слёзы
бы твои пил!
Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов — на кой я леший нужен!»
«
Вот и Евгения, здесь живя, такой же стала
бы!» — внезапно подумал Кожемякин и вздрогнул.
— Это я посоветовала ему. Пусть идёт в большой город, там жизнь умнее.
Вот и вам тоже надо
бы уехать отсюда…
«
Вот и март приспел, вчера был день Алексея, божьего человека, должна
бы вода с гор бежать, а — морозно, хоть небо и ясно по-вешнему.
А придя домой, рассказал: однажды поп покаялся духовнику своему, что его-де одолевает неверие, а духовник об этом владыке доложил, поп же и прежде был замечен в мыслях вольных, за всё это его, пожурив, выслали к нам, и с той поры попадья живёт в страхе за мужа, как
бы его в монастырь не сослали.
Вот почему она всё оговаривает его — Саша да Саша.
— Видите ли —
вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я
бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я
бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
—
Вот. И если
бы они сошлись, она и Максим, это было
бы несчастием для обоих. Ему рано жениться, вы согласны?
— Иди, иди, чего там! — как мог сердито заговорил он, стоя спиной к татарину. Надоело всё это! Лентяев не надо. Сегодня
бы и уходил, сейчас
вот, довольно баловства, да! Иди!
— Не туда, сударь, не в ту сторону направляем ум — не за серебро и злато держаться надобно
бы, ой, нет, а
вот — за грамоту
бы, да! Серебра-злата надо мно-ого иметь, чтобы его не отняли и давало
бы оно силу-власть; а ум-разум — не отнимешь, это входит в самую кость души!
«Вроде Пушкарева он, — соображал Кожемякин. —
Вот — умер
бы Шакир, я
бы этого на его место».
— Глядите, — зудел Тиунов, —
вот, несчастие, голод, и — выдвигаются люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели
бы не голод, их
бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат, как добрые люди…
— У мировых выступал! — с гордостью, дёрнув головой, сказал Тиунов. — Ходатайствовал за обиженных, как же! Теперь это запретили, не мне — персонально, — а всем вообще, кроме адвокатов со значками. Они же сами и устроили запрещение: выгодно ли им, ежели
бы мы могли друг друга сами защищать? И
вот опять — видите? И ещё: всех людей судят чиновники, ну, а разве может чиновник всякую натуру понять?
— Нет, Иван Андреич, неправда! Он и люди его толка — против глупости, злобы и жадности человечьей! Это люди — хорошие, да; им
бы вот не пришло в голову позвать человека, чтобы незаметно подпоить да высмеять его; время своё они тратят не на игру в карты, на питьё да на еду, а на чтение добрых и полезных книг о несчастном нашем российском государстве и о жизни народа; в книгах же доказывается, отчего жизнь плоха и как составить её лучше…
— Нет, — многозначительно говорил Никон, высоко подняв туго сжатый кулак, — я, понимаешь, такого
бы человека хотел встретить, чтобы снять мне перед ним шапку и сказать: покорнейше вас благодарю, что родились вы и живёте!
Вот как!
—
Вот я хорошая жена: без меня
бы Викторка как червяк погиб, ведь он — полоумный.
— Нравится мне этот поп, я и в церковь из-за него хожу, право! Так он служит особенно: точно всегда историю какую-то рассказывает тихонько, по секрету, — очень невесёлая история, между прочим! Иногда так
бы подошёл к нему один на один спросить: в чём дело, батюшка? А говорить с ним не хочется однако, и на знакомство не тянет.
Вот дела: сколь красивая пичужка зимородок, а — не поёт, соловей же — бедно одет и серенько! Разберись в этом!
— Всё-таки это приятно — глупости говорить!
Вот тоже я люблю сидеть на окнах, а это считается неприлично. Если
бы у меня был свой дом — одна стена была
бы вся стеклянная, чтобы всё видеть. Вы любите город? Я очень люблю: такой он милый и смешной, точно игрушечный. Издали, с поля, дома — как грибы, высыпанные из лукошка на меже…
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то люди всем хотят добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём говорят не так:
вот, о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы — немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если
бы Скобелев…
—
Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я тебя ради жадовал, чтоб тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам
бы, говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого. Да ведь тебя, говорю, и не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
— Она, брат милый, такие слова знает, — он как
бы задохнулся, нащупал дрожащей рукою локоть гостя и продолжал шёпотом, — она всё умеет оправдать,
вот как!
— А тебе — жить, и ты над этим подумай, загляни в глубь-то, в сердце-то, ты загляни, друг, да-а! Любовье-то подумать
бы тут, ей! Она — эх, когда она лет сорока будет — встал
бы из гроба, вылез из могилы поглядеть на неё,
вот уж — да-а! Вылез
бы! А — не позволят червяки-то ведь, не разрешат?
За него — сторицей надобно и чтобы цена ему всегда в гору шла; тут
бы соревнование устроить: ты меня на три копейки обрадовал, а я тебя на три рубля, ты меня за то — на тридцать, а я тебя — на триста, —
вот это игра!
Чтобы до безумия люди доходили, творя друг другу радость, —
вот это уж игра, какой лучше не придумать, и был
бы дьявол посрамлён на веки веков, и даже сам господь бог устыдился
бы, ибо скуповат всё-таки да неприветлив он, не жалостлив…
— То же самое, везде — одно! В каждой губернии — свой бог, своя божья матерь, в каждом уезде — свой угодник!
Вот, будто возникло общее у всех, но сейчас же мужики кричат: нам всю землю, рабочие спорят: нет, нам — фабрики. А образованный народ, вместо того, чтобы поддерживать общее и укреплять разумное, тоже насыкается — нам
бы всю власть, а уж мы вас наградим! Тут общее дело, примерно, как баран среди голодных волков.
Вот!