Неточные совпадения
— Ну, — были мы
люди костромские, жили на Ветлуге,
в уголку, между двух рек, Ошмы да Нишмы, место глухое, лесное, место уютное,
человеку и всякому зверю удобное.
— Барин, — он так и того, — неохотно ответил Кожемякин, глядя
в небо. — Тогда, брат, барин что хотел, то и делал;
люди у него
в крепостях были, лишённые всякой своей воли, и бар этих боялись пуще чертей али нечисти болотной. Сестру мою — тёткой, стало быть, пришлась бы тебе…
— Теперь — на дорогу бы выйти. Хохлы — они зовут дорогу — шлях. Шляются
люди. Ежели всё прямо идти — куда придёшь
в год время? Неизвестно. А
в пять годов? Того пуще. Никто ничего не знает. А — сидят.
От этого
человека всегда веяло неизбывной тоской; все
в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили
в детской душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь
в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались,
в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь
человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на
людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью
в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
А ночью — потемнеет река, осеребрится месяцем, на привалах огни засветятся, задрожат на чёрной-то воде, смотрят
в небо как бы со дна реки, а
в небе — звёзды эти наши русские, и так мило всё душе, такое всё родное
человеку!
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях
в палисадниках
люди вывесили клетки с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
— От зависти да со зла! Скворцы да воробьи
в бога не верят, оттого им своей песни и не дано. Так же и
люди: кто
в бога не верит — ничего не может сказать…
Борода его стала сырой.
В сердце мальчика ещё горячее и ярче вспыхнула любовь и жалость к большому рыжему
человеку,
в котором он чувствовал что-то хорошо знакомое детскому сердцу.
Есть на Руси такие особые
люди: будто он хороший и будто честно говорит — а внутри себя просто гнилой жулик: ни
в нём нет веры ни во что, ни ему, сукиному сыну, ни
в чём верить нельзя.
А теперь этот Соковнин — благочестивый
человек и у властей —
в ласках.
Церковь они посещали Никольскую — самый бедный приход, а
в монастыре, где молились лучшие
люди города, Матвей никогда не был.
Мальчик тихонько подошёл к окну и осторожно выглянул из-за косяка; на скамье под черёмухой сидела Власьевна, растрёпанная, с голыми плечами, и было видно, как они трясутся. Рядом с нею, согнувшись, глядя
в землю, сидел с трубкою
в зубах Созонт, оба они были покрыты густой сетью теней, и тени шевелились, точно стараясь как можно туже опутать
людей.
После свадьбы дома стало скучнее: отец словно
в масле выкупался — стал мягкий, гладкий; расплывчато улыбаясь
в бороду, он ходил — руки за спиною — по горницам, мурлыкая, подобно сытому коту, а на
людей смотрел, точно вспоминая — кто это?
— Вот, Савелий Иванов, решили мы, околоток здешний, оказать тебе честьдоверие — выбрать по надзору за кладкой собора нашего. Хотя ты
в обиходе твоём и дикой
человек, но как
в делах торговых не знатно худого за тобой — за то мы тебя и чествуем…
— Али нет между вами честных-то
людей? Какая ж мне
в том честь, чтобы жуликами командовать?
Запечатлённый разум
человека, который жил задолго до нас и оставил
в назидание нам всё богатство души, накопленное им.
Стало быть, примем так:
в книгах заключены души
людей, живших до нашего рождения, а также живущих
в наши дни, и книга есть как бы всемирная беседа
людей о деяниях своих и запись душ человеческих о жизни.
— Вот отец твой тоже, бывало, возьмёт мочку
в руку, глаз прищурит, взвесит — готово! Это —
человек, дела своего достойный, отец-то!
Я хошь и солдат, ну, стало мне жалко глупых этих
людей: бабы, знаешь, плачут, ребятишки орут, рожи эти
в крови — нехорошо, стыдно как-то!
Он не ощущал ни жалости, ни сострадания к массе битых
людей, но им овладевало утомляющее недоумение, оно превращалось
в сонливость; мальчик забивался куда-нибудь
в укромный уголок и там, безуспешно стараясь разобраться
в своих впечатлениях, обыкновенно засыпал кошмарным сном.
Летом,
в жаркий день, Пушкарь рассказал Матвею о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом
люди, овцы, мычали коровы
в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали лошади, вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а на русских солдат, лежавших
в кустах за деревней, бежал во тьме пылающий огнём
человек.
— Гляжу я на тебя — ходишь ты тихонький и словно бы не здешний, думаю — уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы
в половодье, на острове маленьком, и отец твой, и я, и этот
человек, и всем нам каждому сиротство своё — как слепота!
Горожане — они сами бы не прочь
людей в крепость покупать, ан и не вышло дело!
Эдакие
люди — беда вредны; они какую хошь узду ослабят зверю твоему, полный простор дают всем деймонам
в душе человечьей.
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему было приятно видеть, как
люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и
в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что
люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы мужики всегда улыбались добрыми глазами.
Юноша представлял себе, как по пыльной, мягкой дороге, устланной чёрными тенями берёз, бесшумно шагает одинокий
человек, а на него, задумавшись, смотрят звёзды, лес и глубокая, пустая даль —
в ней где-то далеко скрыт заманчивый сон.
Матвей понял смысл речи, — он слыхал много историй о том, как травят
людей белым порошком, — небо побагровело
в его глазах, он схватил стоявший под рукою, у стены бани, заступ, прыгнул вперёд и с размаха ударил Савку.
Что
люди дрались — это было
в порядке жизни; он много раз видел, как
в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость; видел и злые драки, когда
люди, сцепившись подобно псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза.
Выйти не смею никуда, подружек — нет; может, и нашла бы я хороших
людей — батюшка из дома не пускает, не верит он
в совесть мою.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя
в углу
человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась
в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал
в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих
людей города Окурова.
«Пусть горе моё будет
в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и
людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как
в ручье выкупалась я, и словно душу ты мне омыл — дай тебе господи за ласку твою всё счастье, какое есть…»
Они сразу выдали
людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось,
в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
Высокий
человек в картузе с кокардой,
в сером смешном казакине и полосатых штанах навыпуск, спросил...
— Болван! — просто сказал
человек с кокардой. Матвей тоскливо вздохнул, чувствуя, что серые тесные облака всасывают его
в свою гущу.
— Привык я! — сказал Пушкарь, вздыхая. — Мы с ним ничего, дружно жили. Уважались оба. Дружба с
человеком — это, брат, не гриб,
в лесу не найдёшь, это, брат, —
в сердце растёт!
Но его оттёрли прочь, поставив перед Матвеем длинного
человека, несуразно сложенного из острых костей, наскоро обшитых старой, вытертой, коричневой кожей. Голова у него была маленькая, лоб выдвинулся вперёд и навис над глазами; они смотрели
в лицо юноши, не мигая и словно не видя ничего.
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло
в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
На Стрелецкой жили и встречались первые
люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане, говорили громко, властно, а по праздникам, сидя
в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
В праздничные вечера
в домах и
в палисадниках шипели самовары, и, тесно окружая столы, нарядно одетые семьи солидных
людей пили чай со свежим вареньем, с молодым мёдом. Весело побрякивали оловянные ложки, пели птицы на косяках окон, шумел неторопливый говор, плавал запах горящих углей, жирных пирогов, помады, лампадного масла и дёгтя, а
в сетях бузины и акации мелькали, любопытно поглядывая на улицу, бойкие глаза девиц.
Медленно проходя мимо этой мирной жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть к её тихому течению, ему хотелось подойти к
людям, сидеть за столом с ними и слушать обстоятельные речи, — речи,
в которых всегда так много отмечалось подробностей, что трудно было поймать их общий смысл.
А
в нём незаметно, но всё настойчивее, укреплялось желание понять эти мирные дни, полные ленивой скуки и необъяснимой жестокости, тоже как будто насквозь пропитанной тоскою о чём-то. Ему казалось, что, если всё, что он видит и слышит, разложить
в каком-то особом порядке, разобрать и внимательно обдумать, — найдётся доброе объяснение и оправдание всему недоброму, должно родиться
в душе некое ёмкое слово, которое сразу и объяснит ему
людей и соединит его с ними.
Матвей, наклонив голову, сконфуженно отошёл прочь: он видел, что именно этот
человек, русый и курносый, подманил собаку, приласкал её и сшиб
в творило пинком ноги, крикнув товарищам...
Взрослые, уступая ему дорогу, крестились, а мальчишки, натыкаясь на него, пугливо отскакивали
в сторону, если же он шёл на них — молча разбегались. И даже храбрый будочник Анкудин Черемис, единолично избивавший сразу несколько
человек мастеровых, когда они буянили или колотили жён, играли
в орлянку или когда ему было скучно, — даже Анкудин сторонился Алёши и, тревожно мигая косыми глазами, прятал кулаки за спину.
В начале базара крестьяне держались тихо, почти не отвечая на ругательства, лицемерные ласки и насмешки горожан; они скучно и лениво поглядывали вокруг, будто ожидая иных
людей, другого отношения.
Но, сбегав раза два
в трактир, и мужики становились бойчее, на ругань отвечали руганью, на шутки — шутками; к полудню почти все они были выпивши, и споры их с покупателями нередко разрешались боем. Являлся базарный староста Леснов, приходил Анкудин и другой будочник — Мохоедов; пьяных и буянов отправляли
в пожарную. Солидные
люди, внушительно крякая, говорили мужикам...
Матвея поражало обилие позорных слов
в речах
людей, поражала лёгкость, с которой
люди старались обидеть друг друга, и малая восприимчивость их к этим обидам.
Дети, как и взрослые, производили впечатление
людей, которые поселились
в этом месте временно, — они ничего не любят тут, им ничего не жалко. Город был застроен тесно, но было много пустырей; почти везде на дворах густо росли сорные травы, ветер заносил
в огороды их семена, гряды овощей приходилось полоть по два, по три раза; все плодовые деревья
в садах были покрыты лишаями, росли коряво, медленно и давали плохой урожай.
Но всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев к женщине, оно с печальной ясностью обличало
в тёмных душах
людей присутствие чего-то страшного, что — он чувствовал незаметно прилеплялось и к его душе грязным, ядовитым пятном, вызывая соблазнительные, тревожные мысли и стыдное, болезненное напряжение
в теле.