Неточные совпадения
Тишина
в комнате кажется такой же плотной и серой, точно кошма на полу. С воли чуть слышно доносятся неясные звуки боязливой и осторожной ночной жизни города, они безличны и не колеблют ни устоявшейся тишины, ни
мысль старика, углублённую
в прошлое.
— Видишь, как бойко и мелко научился ты писать? Хорошо! А ещё лучше было бы, буде ты, сшив себе тетрадь, усвоил привычку записывать всё, что найдёшь достойным сохранения
в памяти. Сделай-ко это, и первое — приучишься к изложению
мысли, а второе — украсишь одиночество твоё развлечением небесполезным. Человеческое — всегда любопытно, поучительно и должно быть сохраняемо для потомства.
В его груди больно бились бескрылые
мысли, он со стыдом чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы к плечу её.
В голове Кожемякина бестолково, как мошки
в луче солнца, кружились мелкие серые
мысли,
в небе неустанно и деловито двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное с корнем дерево или изорванную шубу с длинными рукавами — один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба
в морозный день.
Но всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев к женщине, оно с печальной ясностью обличало
в тёмных душах людей присутствие чего-то страшного, что — он чувствовал незаметно прилеплялось и к его душе грязным, ядовитым пятном, вызывая соблазнительные, тревожные
мысли и стыдное, болезненное напряжение
в теле.
Впечатления механически, силою тяжести своей, слагались
в душе помимо воли
в прочную и вязкую массу, вызывая печальное ощущение бессилия, —
в ней легко и быстро гасла каждая
мысль, которая пыталась что-то оспорить, чем-то помешать этому процессу поглощения человека жизнью, страшной своим однообразием, нищетою своих желаний и намерений, — нудной и горестной окуровской жизнью.
В душе, как
в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных
мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим
в тайные глубины души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе с человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри души.
Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась
мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык к этому и никогда не знал, на чём остановится
в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного, что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал...
А сегодня скука стала беспокойна. Точно серые пузыри на лужах,
в голове являлись неожиданные и сердитые
мысли, — хотелось пойти на чердак и спросить эту женщину...
Этот мальчик как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и вот — медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл
в воспоминаниях до Палаги, и
мысль снова обратилась к постоялке.
В голове у него прыгали и стучали
в виски пугливые
мысли...
Ему пришла
в голову счастливая
мысль...
Нет, он плохо понимал. Жадно ловил её слова, складывал их ряды
в памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться
в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но чем более говорила она, тем чаще разрывалась связь между её словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном — являлось другое и тоже настойчиво просило ответа.
В груди у него что-то металось, стараясь за всем поспеть, всё схватить, и — всё спутывало. Но были сегодня
в её речи некоторые близкие, понятные
мысли.
И вдруг снова закружился хоровод чуждых
мыслей, непонятных слов. Казалось, что они вьются вокруг неё, как вихрь на перекрёстке, толкают её, не позволяя найти прямой путь к человеку, одиноко, сидевшему
в тёмном углу, и вот она шатается из стороны
в сторону, то подходя к нему, то снова удаляясь
в туман непонятного и возбуждающего нудную тоску.
Наступили тяжёлые дни, каждый приносил новые, опрокидывающие толчки, неизведанные ощущения, пёстрые
мысли; порою Кожемякину казалось, что грудь его открыта,
в неё спешно входит всё злое и тяжкое, что есть на земле, и больно топчет сердце.
Но — не смел:
в ней было что-то, легко отражавшее
мысль о насилии. Полубольной, с чувством злобы на себя и на неё, он думал...
И то, что она шла прочь от него не спеша, вызвало
в нём острую
мысль...
Мысли являлись откуда-то со стороны и снизу, кружились, точно мухи, исчезали, не трогая того, что скипелось
в груди мёртвою тяжестью и больно давило на сердце, выжимая тугие слёзы.
Целыми днями составлял речи против неё, полные упреков, обвинений, даже насмешек, но вдруг — наступала какая-то особенная минута, все его
мысли казались ему выдуманными, ненужными, пустыми и сгорали
в безграничном чувстве тоски по ней.
— Да я — ничего. Ты —
в своих
мыслях волен, я —
в своих. А о чём речь шла?
Жил всё
в бедных
мыслях про себя самого, как цыплёнок
в скорлупе, а вылупиться — не нашёл силы.
«Гнев, — соображал он, — прогневаться, огневаться, — вот он откуда, гнев, — из огня! У кого огонь
в душе горит, тот и гневен бывает. А я бывал ли гневен-то? Нет во мне огня, холодна душа моя, оттого все слова и
мысли мои неживые какие-то и бескровные…»
Кожемякин вздохнул, стал не торопясь одеваться, искоса поглядывая на лежанку, и, не находя
в смущённой душе ни понятного чувства, ни ясной
мысли, думал...
Вдоль большого лба лежали глубокие морщины, красные
в глубине, они были похожи на царапины, весь череп его, большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял думать, что человек этот несокрушимо упрям, но маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с
мыслью об упрямстве.
— Поговорка — большая вещь,
в ней народная
мысль, как масло, густо сбита.
Её лицо краснело ещё более, рот быстро закрывался и открывался, и слова сыпались из него тёмные
в своей связи и раздражающе резкие
в отдельности. Кожемякин беспокойно оглядывался вокруг, смотрел на попадью, всё ниже и равнодушнее склонявшую голову над своей работой, — эта серая гладкая голова казалась полною
мыслей строгих, верных, но осторожных, она несколько успокаивала его.
«Сколько
мыслей в людях!» — почти с восхищением думал он.
Когда он свыкся с людьми и вошёл
в круг их
мыслей, ему тоже захотелось свободно говорить о том, что особенно бросалось
в глаза во время споров, что он находил неправильным. И сначала робко, конфузливо, потом всё смелее и настойчивее он стал вмешиваться
в споры.
— Видите ли — вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы
в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных
мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
Незаметно прошёл май, жаркий и сухой
в этом году; позеленел сад, отцвела сирень,
в молодой листве зазвенели пеночки, замелькали красные зоба тонконогих малиновок; воздух, насыщенный вешними запахами, кружил голову и связывал
мысли сладкою ленью.
Жужжали пчелы, звук этот вливался
в грудь,
в голову и, опьяняя, вызывал неожиданные
мысли.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую
мысль и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер
в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
К вечеру
мысль о женитьбе совершенно пленила его, он рисовал себе одну за другой картины будущей жизни и всё с большей радостью думал, что вот, наконец, нашёл себе давно желанное место
в жизни — прочное и спокойное.
Но он тотчас оттолкнул от себя эту
мысль, коварно являвшуюся
в минуты, когда злоба к Максиму напрягалась особенно туго; а все другие
мысли, ничего не объясняя, только увеличивали горький и обидный осадок
в душе; Кожемякин ворочался на полу, тяжело прижатый ими, и вздыхал...
Близились сумерки, и становилось будто прохладнее, когда он пришёл
в себя и снова задумался о горьких впечатлениях дня. Теперь думалось не так непримиримо; развёртывалась туго, но спокойнее — новая
мысль...
«Будь-ка я знающ, как они, я бы им на всё ответил!» — вдруг вспыхнула у Кожемякина острая
мысль и, точно туча, рассеялась
в груди; быстро, как стрижи, замелькали воспоминания о недавних днях, возбуждая подавленную обиду на людей.
— Нет уж, не
в тех
мыслях я, — задумчиво ответил Матвей Савельев.
Крикливый, бойкий город оглушал, пестрота и обилие быстро мелькавших людей, смена разнообразных впечатлений — всё это мешало собраться с
мыслями. День за днём он бродил по улицам, неотступно сопровождаемый Тиуновым и его поучениями; а вечером, чувствуя себя разбитым и осовевшим, сидел где-нибудь
в трактире, наблюдая приподнятых, шумных, размашистых людей большого города, и с грустью думал...
Она казалась ему то легкомысленной и доброй, то — хитрой, прикрывающей за своим весельем какие-то тёмные
мысли: иногда её круглые глаза, останавливаясь на картах, разгорались жадно, и лицо бледнело, вытягиваясь, иногда же она метала
в сторону Марфы сухой, острый луч, и ноздри её красивого носа, раздуваясь, трепетали.
Кожемякина охватило незнакомое, никогда не испытанное, острое ощущение притока неведомой силы, вдруг одарившей его
мысли ясностью и простотой. Никогда раньше он не чувствовал так определённо своё отчуждение, одиночество среди людей, и это толкнуло его к ним неодолимым порывом, он отклонился на спинку стула, уставил глаза
в большое лицо Смагина и заговорил как мог внушительно и спокойно...
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди людей, а то непривычны им ваши
мысли и несколько пугают. Начальство — не
в полиции, а
в душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
Каждый из них старался дробить его
мысли и, точно осколок стекла, отражал своим изломом души какую-то малую частицу, не обнимая всего, но
в каждом был скрыт «свой бубенчик» — и, если встряхнуть человека умело, он отвечал приветно, хотя неуверенно.
«Из солидных людей ни
в одну голову такая
мысль не пришла, а носит её потерянный человек». Вслух он сказал...
— Да, я! — не смутясь, повторил Сухобаев. — А вы мне
в этом помогите красноречием вашим. Тогда — помимо того, что это всему городу явный будет выигрыш, — ваши деньги обеспечиваются солиднее, ежели я возведусь на эту должность, и всех планов ваших исполнение —
в собственных ваших руках-с! Я — вам исполнитель и слуга, — желаете эдак? Игра верная-с! Всех добрых дел и
мыслей Матвея Савельева Кожемякина преемник Василий Сухобаев!
Когда он ушёл, Кожемякину показалось, что
в комнате жарко, душно, а
в груди у него выросло что-то новое и опасно качается из стороны
в сторону, вызывая горькие
мысли...
В таких
мыслях через несколько дней он пришёл к Марфе Посуловой и, размягчённый её ласками, удовлетворяя настойчивое желание поговорить с нею о деле, тяготившем его, сказал...
Кожемякин вышел на улицу
в облаке злых
мыслей: хотелось сделать что-то такое, что на всю жизнь ущемило бы сердце Посулова неизбывной болью и обидой.
И, слово за словом, с побеждающей усмешечкой
в тёмных глазах, обласканная мягким светом лампы, она начала плести какие-то спокойные узоры, желая отвести его
в сторону от
мыслей о Марфе, разогнать страх, тяжко осевший
в его груди.
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться с нею. А когда она ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая
мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь,
в одном из углов, где безмолвно слились тени, за кроватью, над головой, — он спрыгнул на пол, метнулся к свету и — упал, задыхаясь.
Кожемякин прислушивался к себе, напряжённо ожидая — не явятся ли какие-нибудь
мысли и слова, удобные для этой женщины, недавно ещё приятной ему, возбуждавшей хорошую заботу о ней, думы о её судьбе. И снова чувствовал — почти видел — что
в нём тихо, пусто.