Неточные совпадения
Об антихристе она
говорила не часто, но всегда безбоязненно и пренебрежительно; имя божие звучало в устах её грозно; произнося его, она понижала
голос, закатывала глаза и крестилась. Сначала Матвей боялся бога, силы невидимой, вездесущей и всезнающей, но постепенно и незаметно привык не думать о боге, как не думал летом о тепле, а зимою о снеге и холоде.
Говоря о колдовстве, она понижала
голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
— Хозяин! — просачивался сквозь шум угрюмый
голос дворника. — Народ собрался, поглядеть просятся… хозяин, народ там,
говорю…
Это
говорила Палага, а чей-то другой
голос бесцветно ответил...
Снова обняв его, она поцеловала лоб и щёки пасынка, радостно блестя глазами, полными слёз, и повела куда-то,
говоря низким, точно чужим
голосом...
Помолясь, кланялись хозяину,
говоря подавленными
голосами...
— Родимый, — шелестел её
голос, — ах, останешься ты один круглым сиротиной на земле! Уж ты держись за Пушкарёва-то, Христа ради, — он хошь слободской, да свят человек! И не знаю лучше его… Ох,
поговорить бы мне с ним про тебя… коротенькую минутку бы…
Она шагала твёрдо и отмеривала пройденный путь широкими взмахами толстой ореховой палки, стучала под окнами властной рукою и, когда обыватель высовывал голову,
говорила ему сиплым, неприятным
голосом...
Татарин
говорил долго, но Кожемякин не слушал его, — из окна доносился тихий
голос священника, читавшего отходную. На крыше бубновского дома сидели нахохлившись вороны, греясь на солнце.
— Видом какая, значить? —
говорил Маркуша, двигая кожей на лбу. — Разно это, — на Каме-реке один мужик щукой её видел: вынул вентерь [или мережа — ставное рыболовное орудие типа ловушки. Применяют в речном, озёрном и морском прибрежном рыболовстве — Ред.], ан глядь — щука невеличка. Он её — за жабры, а она ему баить человечьим
голосом: отпусти-де меня, Иван, я твоя доля! Он — бежать. Ну, убёг. Ему — без беды обошлось, а жена вскоре заболела да на пятый месяц и померла…
Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением
голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и словах, новых для него, полных стойкой веры. Сначала она
говорила просто и понятно: о Христе, едином боге, о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
Её
голос звучал необычно ласково, так она ещё никогда не
говорила с ним; он осмелел и доверчиво сказал...
Он кашлянул, глухим
голосом прочитал кантату о богине Венус и взглянул на гостью, — она улыбалась,
говоря...
«Зря, пожалуй, затеял я всё это!» — безнадёжно подумал Матвей, поглядывая на её скучно вытянувшееся лицо и глаза, окружённые тенями. Перелистывая страницы, он
говорил, вслушиваясь в свой однотонный
голос...
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий
голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто
говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
— А как они друг друга едят, и сколь трудно умному промеж их! —
говорил он, понижая
голос. — Вот, Маркуша про мужика Натрускина сказывал, — ни одной деревни, наверно, нет, которая бы такого Натрускина со свету не сжила!
Он привык слышать по утрам неугомонный
голос Бориса, от которого скука дома пряталась куда-то. Привык
говорить с Евгенией о себе и обо всём свободно, не стесняясь, любил слушать её уверенный
голос. И всё яснее чувствовал, что ему необходимы её рассказы, суждения, все эти её речи, иногда непонятные и чуждые его душе, но всегда будившие какие-то особенные мысли и чувства.
Сидел рядком с ним провожатый его, человек как будто знакомый мне, с нехорошими такими глазами, выпучены они, словно у рака, и перекатываются из стороны в сторону неказисто, как стеклянные шары. Лицо круглое, жирное, словно блин. Иной раз он объяснял старцевы слова и делал это топорно: идите,
говорит, против всех мирских заповедей, душевного спасения ради. Когда
говорит, лицо надувает сердито и фыркает, а
голос у него сиповатый и тоже будто знаком. Был там ещё один кривой и спросил он толстого...
Когда он про женщин
говорит, глаза у него темнеют,
голос падает до шёпота, и съёживается он, как в испуге, что ли.
Со своего места он видел всех, все они были моложе его, все казались странными и несколько смешными. Длинный Цветаев, выставив вперёд острые колени, качал носом, точно сонная ворона в жаркий день, и глухо, сорванным, как у пьяного дьячка,
голосом, с неожиданными взвизгиваниями
говорил...
Строгий и красивый, он всё повышал
голос, и чем громче
говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив голову, Кожемякин исподлобья наблюдал за людьми — все смотрели на Максима, только тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать, положила руки на колени и смотрела поверх очков в потолок.
— Позвольте! — сразу прекратив шум, воскликнул дядя Марк и долго, мягко
говорил что-то утешительное, примиряющее. Кожемякин, не вслушиваясь в его слова, чувствовал себя обиженным, грустно поддавался звукам его
голоса и думал...
Перешёл улицу наискось, воротился назад и, снова поравнявшись с домом, вытянулся, стараясь заглянуть внутрь комнат. Мешали цветы, стоявшие на подоконниках, сквозь них видно было только сутулую спину Рогачева да встрёпанную голову Галатской. Постояв несколько минут, вслушиваясь в озабоченный гул
голосов, он вдруг быстро пошёл домой, решительно
говоря себе...
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув с воем. На площадь из улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо
поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой
голос глухо крикнул...
— Неправда! — почти закричала попадья и, понизив
голос, ведя гостя по дорожке вдоль забора, начала
говорить, тщательно отчеканивая каждое слово...
Но раньше, чем лошадь достигла его, он перенёсся в баню, где с каменки удушливо растекался жгучий пар хлебного кваса, а рядом с ним на мокром полу сидел весь в язвах человек с лицом Дроздова, дёргал себя за усы и
говорил жутким
голосом...
Кривой
говорил интересно и как бы играя на разные
голоса, точно за пятерых: то задумчиво и со вздохами, то бодро и крепко выдвигая некоторые слова высоким, подзадоривающим тенорком, и вдруг — густо, ласково.
Говорил он немного, отрывисто, но слушал внимательно, наставив на
голос большое, тяжёлое ухо, причём глаза его суживались ещё более и смотрели в сторону.
О чём бы ни заговорили — церковный староста тотчас же начинал оспаривать всех, немедленно вступал в беседу Ревякин, всё скручивалось в непонятный хаос, и через несколько минут Смагин обижался. Хозяин, не вмешиваясь в разговор, следил за ходом его и, чуть только
голоса возвышались, — брал Смагина за локоть и вёл в угол комнаты, к столу с закусками, угрюмо и настойчиво
говоря...
Когда в компании был Хряпов, он сидел где-нибудь в сторонке, молчал, мигая слезоточивыми глазками, а потом, один на один,
говорил Кожемякину, с горькой хрипотой в
голосе и приглушённым смешком...
Говорила она, словно грозя кому-то, нахмурив брови, остро улыбаясь;
голос её звучал крепко, а руки летали над столом, точно белые голуби, ловко и красиво.
Он никуда не ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся делах, стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и не жаловался уже на людей, а
говорил о них приглушённым
голосом, часто облизывая губы, — слушать его непримиримые, угрожающие слова было неприятно и тяжело.
— Какой же вы голова городу, ежели не понимаете общего интереса жителей? — ехидно спрашивал кривой, а Сухобаев, глядя на него сбоку,
говорил вздрагивающим
голосом...
Чей-то
голос торопливо и громко
говорил...