Неточные совпадения
Через несколько
дней, в воскресенье, отец,
придя из церкви, шагал по горнице, ожидая пирога, и пел...
— Не
дело, боярин Савёл Иваныч, что обряда ты ни в чём соблюдать не хочешь, и тебе, Палагея, знать бы — не
дело делаешь! В дом ты
пришла — заздравной чары гостям не налила…
— Хорош солдат — железо, прямо сказать! Работе — друг, а не то, что как все у нас:
пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и не охнет! Говорил он про тебя намедни, что ты к
делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а не соврёт!
Так прошло четыре тёмных, дождливых
дня, на третий — удар повторился, а ранним утром пятого
дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай,
пришёл Пушкарь сменить её; старик лежал, спрятав голову под подушку.
— Нисява! — бодро тряхнул головою татарин. — Не нада скушна думать — всё хоруша будит! Весна
пришёл… Давай
делам говорить: могил копать нада, старик землям хоронить нада…
…В
день похорон Пушкарёва шёл дождь, и народа собралось немного, даже нищие поленились — не все
пришли.
Придя в горницу, он зажёг лампу и, чувствуя себя решающим важное
дело, внушал татарину...
Через несколько
дней, в тихие сумерки зимнего вечера, она
пришла к нему, весёлая, в красной кофте с косым воротом, похожей на мужскую рубаху, в чёрной юбке и дымчатой, как осеннее облако, шали. Косу свою она сложила на голове короной и стала ещё выше.
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук за дедом
приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные
дни ходили ловить их на зеркало.
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в
деле твоём я и не могу. Одно разве —
пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, —
пришли, да! Ты знаешь
дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
Хворала она недель пять, и это время было его праздником. Почти каждый
день он
приходил справляться о её здоровье и засиживался в тесной комнатке у ног женщины до поры, пока не замечал, что она устала и не может говорить.
Часто после беседы с нею, взволнованный и полный грустно-ласкового чувства к людям, запредельным его миру, он уходил в поле и там, сидя на холме, смотрел, как наступают на город сумерки — время, когда светлое и тёмное борются друг с другом; как мирно
приходит ночь, кропя землю росою, и — уходит, тихо уступая новому
дню.
Всё исчезло для него в эти
дни; работой на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок вёл Шакир, но прежде его интересовали люди, он
приходил на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку, ходил за нею и думал про себя иногда...
Дядя Марк
пришёл через два
дня утром, и показалось, как будто в доме выставили рамы, а все комнаты налились бодрым весенним воздухом. Он сразу же остановился перед Шакиром, разглядел его серое лицо с коротко подстриженными седыми усами и ровной густой бородкой и вдруг заговорил с ним по-татарски. Шакир как будто даже испугался, изумлённо вскинул вверх брови, открыл рот, точно задохнувшись, и, обнажая обломки чёрных, выкрошившихся зубов, стал смеяться взвизгивающим, радостным смехом.
А где-нибудь в сторонке, заложив руки за спину, поочерёдно подставляя уши новым словам и улыбаясь тёмной улыбкой, камнем стоял Шакир, в тюбетейке, и казалось, что он
пришёл сюда, чтобы наскоро помолиться, а потом быстро уйти куда-то по важному, неотложному
делу.
Он
пришёл домой успокоенный и примирённый и так прожил несколько
дней, не чувствуя пустоты, образовавшейся вокруг него. Но пустота стала уже непривычна ему; незаметно с каждым
днём усиливая ощущение неловкости, она внушала тревогу.
Близились сумерки, и становилось будто прохладнее, когда он
пришёл в себя и снова задумался о горьких впечатлениях
дня. Теперь думалось не так непримиримо; развёртывалась туго, но спокойнее — новая мысль...
Однажды Кожемякин неохотно назначил
день и час, когда зайдёт, —
пришёл, а Посулов сконфузился, надул щёки и, катаясь по комнате, виновато объявил...
И
дня через два
пришёл, свободно, как давний знакомый, размашисто швырнул шапку куда-то в угол, весело сказав...
В таких мыслях через несколько
дней он
пришёл к Марфе Посуловой и, размягчённый её ласками, удовлетворяя настойчивое желание поговорить с нею о
деле, тяготившем его, сказал...
Он уступил ей, но поставил условием — пусть она
приходит каждый
день и сама читает ему. И вот она быстро и внятно читает шумный лист, а Кожемякин слушает, и ему кажется, что в газете пишут Марк Васильев, Евгения, злой Комаровский, — это их мысли, их слова, и Люба принимает всё это без спора, без сомнений.
Дня через три, в тусклый полдень сентября, Кожемякин
пришёл к старому ростовщику Хряпову. Его встретил широколицый, курносый Ваня и ломким басом пригласил...