Неточные совпадения
Матвей выскочил вон из комнаты; по двору, согнув шею и качаясь на длинных ногах, шёл солдат, одну
руку он протянул вперёд, а
другою дотрагивался до головы, осыпанной землёю, и отряхал с пальцев густую, тёмно-красную грязь.
Положив тяжёлую
руку на голову сына,
другой, с отрезанным суставом мизинца, он отёр своё красное виноватое лицо.
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой
руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше
другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
И, одна
рука в бок, а
другая за поясом, плавно пошёл вдоль горницы, встряхивая головой.
Деревянная ложка в
руке Палаги дрожала, лицо её покрылось красными пятнами. Все за столом не глядели
друг на
друга. Матвей ясно видел, что все знают какую-то тайну. Ему хотелось ободрить мачеху, он дважды погладил её колено, а она доверчиво прижалась к нему.
Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною
рукою за голову,
другою — за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала...
Он уже весь обрызган, грязь течёт у него по животу, который безобразно свисает до колен, человек прыгает по лужам, открыв круглый, как у сома, рот, и одной
рукой машет перед лицом, защищая глаза, а
другой подхватывает снизу живот свой, точно боясь потерять его.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном конце стола Ключарев с татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным, на
другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут же сидела Наталья с шитьём в
руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных глазах её появилась добрая забота о чём-то.
Снова размахнувшись, он хочет сбить Ордынцева, но длинный шорник Квашнин бьёт его одной
рукой под мышку,
другой — по зубам; городской силач приседает, а Квашнин кричит...
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за
руки, они во всю силу топали ногами о землю и, красные с натуги, орали в лицо
друг другу...
Вырвалась, как скользкая рыба, отбежала к двери и оттуда, положив
руку на крючок, а
другою оправляя кофту, говорила словами, лишающими силы...
— Сгниёте вы в грязи, пока, в носах ковыряя, душу искать станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками души, а чуть что —
друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли,
друг другу подали бы
руки крепко и неразрывно…
— Экой дурак! — сказал Тиунов, махнув
рукою, и вдруг все точно провалились куда-то на время, а потом опять вылезли и, барахтаясь, завопили, забормотали. Нельзя было понять, какое время стоит — день или ночь, всё оделось в туман, стало шатко и неясно. Ходили в баню, парились там и пили пиво, а потом шли садом в горницы, голые, и толкали
друг друга в снег.
И долго рассказывал о том, что не знает русский человек меры во власти и что ежели мученому дать в
руки власть, так он немедля сам всех мучить начнет, извергом людям будет. Говорил про Ивана Грозного, про Аввакума-протопопа, Аракчеева и про
других людодёров. С плачем, со слезами — мучили.
— Нам, брат, не фыркать
друг на
друга надо, а, взяв
друг друга крепко за
руки, с доверием душевным всем бы спокойной работой дружно заняться для благоустройства земли нашей, пора нам научиться любить горемычную нашу Русь!
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в
другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся,
руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на землю, помяв все кусты, цепляясь
друг за
друга, хватая Кожемякина горячими
руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол
руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Тяжело дыша, красная, в наскоро накинутом платке, одной
рукою она отирала лицо и, прижав
другую ко груди, неразборчиво говорила, просила о чём-то. Он метнулся к ней, застёгивая ворот рубахи, отскочил, накинул пиджак, бросился в угол и торопливо бормотал, не попадая ногами в брюки...
Когда люди, ворча и подвывая, налезали на крыльцо, касаясь трясущимися
руками рясы старца и ног его, вытягивая губы, чмокая и бормоча, он болезненно морщился, подбирал ноги под кресло, а келейник, хмурясь, махал на них
рукою, — люди откатывались прочь, отталкивая
друг друга, и, в жажде скорее слышать миротворные слова, сердились
друг на
друга, ворчали.
Сидели в трактире, тесно набитом людьми, окуровский человек исподлобья следил за ними и не верил им: веселились они шумно, но как будто притворно, напоказ
друг другу. В дымной комнате, полной очумелых мух, люди, покрасневшие от пива, водки и жары, судорожно размахивали
руками, точно утопая или собираясь драться; без нужды кричали, преувеличенно хвалили
друг друга, отчаянно ругались из-за пустяков и тотчас же мирились, целуясь громко.
— Не теми ты, Кожемякин, словами говоришь, а по смыслу — верно! — соглашался Смагин, покровительственно глядя на него. — Всякое сословие должно жить семейно — так! И — верно: когда дворяне крепко
друг за
друга держались — вся Русь у них в кулаке была; так же и купцам надлежит: всякий купец одной
руки палец!
Жизнь его шла суетно и бойко, люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что
руки их направлены к его карманам. То один, то
другой из деловых людей города тайно
друг от
друга предлагали ему вступить с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев, садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно говорил...
— Мужик — умный, — сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая, говорит, у тебя душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а души у тебя вовсе нет, одни
руки везде, пар шестнадцать! Смеётся он. Мужик надёжный, на пустяки себя не разобьёт и за малость не продаст ни себя, ни
другого. Ежели бы он Христа продавал — ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна
рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а
другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Ты, муж, будь для меня человек лучше
других, чтоб я тебя уважала и с гордостью под
руку с тобой шла улицей — тогда я баловать не стану, нет!
На
другой день она снова явилась, а за нею, точно на верёвке, опустив голову, согнувшись, шёл чахоточный певчий. Смуглая кожа его лица, перерезанная уродливым глубоким шрамом, дрожала, губы искривились, тёмные, слепо прикрытые глаза бегали по комнате, минуя хозяина, он встал, не доходя до окна, как межевой столб в поле, и завертел фуражку в
руках так быстро, что нельзя было разобрать ни цвета, ни формы её.
— Верно! Я знаю! — твёрдо сказала она, сложив
руки на груди и оглядывая всё, как новое для неё. — Когда я не знала, что думает отец, — я его боялась, а рассказал он мне свою жизнь — и стал для меня
другим…
В углу около изразцовой печи отворилась маленькая дверь, в комнату высунулась тёмная
рука, дрожа, она нащупала край лежанки, вцепилась в него, и, приседая, бесшумно выплыл Хряпов, похожий на нетопыря, в сером халате с чёрными кистями. Приставив одну
руку щитком ко лбу,
другою торопливо цапаясь за углы шкафов и спинки стульев, вытянув жилистую шею, открыв чёрный рот и сверкая клыками, он, качаясь, двигался по комнате и говорил неизменившимся ехидно-сладким, холодным говорком...
Кожемякин, шагая тихонько, видел через плечо Вани Хряпова пёстрый венчик на лбу усопшего, жёлтые прядки волос, тёмные
руки, сложенные на бугре чёрного сюртука. В гробу Хряпов стал благообразнее — красные, мокрые глаза крепко закрылись, ехидная улыбка погасла, клыки спрятались под усами, а провалившийся рот как будто даже улыбался
другой улыбкой, добродушной и виноватой, точно говоря...
Люба, согнувшись, сидела рядом с Кожемякиным — он дотронулся одной
рукой до её плеча, а
другой до атласного ствола берёзы и проговорил, вздохнув...
— Ничего не надо мне,
друг, лежи, спи! — ласково ответил он, но Шакир поднялся, сел и, упираясь
руками в диван, укоризненно закачал головой.