Неточные совпадения
— Ты не ходи, Мотя, тебе не
к чему глядеть на кровь…
Пили чай, водку и разноцветные наливки, ели куличи, пасху, яйца.
К вечеру явилась гитара, весёлый лекарь разымчиво играл трепака, Власьевна плясала так,
что стулья подпрыгивали, а отец, широко размахивая здоровой рукой, свистел и кричал...
Он долго рассказывал о том, как бьют солдат на службе, Матвей прижался щекою
к его груди и, слыша, как в ней что-то хрипело, думал,
что там, задыхаясь, умирает та чёрная и страшная сила, которая недавно вспыхнула на лице отцовом.
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его лица; стоя на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы, с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал,
что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт
к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Вот гляди бурьян растёт:
к чему он?
— Видишь, как бойко и мелко научился ты писать? Хорошо! А ещё лучше было бы, буде ты, сшив себе тетрадь, усвоил привычку записывать всё,
что найдёшь достойным сохранения в памяти. Сделай-ко это, и первое — приучишься
к изложению мысли, а второе — украсишь одиночество твоё развлечением небесполезным. Человеческое — всегда любопытно, поучительно и должно быть сохраняемо для потомства.
— Хорош солдат — железо, прямо сказать! Работе — друг, а не то,
что как все у нас: пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и не охнет! Говорил он про тебя намедни,
что ты
к делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а не соврёт!
Деревянная ложка в руке Палаги дрожала, лицо её покрылось красными пятнами. Все за столом не глядели друг на друга. Матвей ясно видел,
что все знают какую-то тайну. Ему хотелось ободрить мачеху, он дважды погладил её колено, а она доверчиво прижалась
к нему.
Она заплакала. Казалось,
что глаза её тают, — так обильно текли слёзы. Будь это раньше, он, обняв её, стал бы утешать, гладя щёки ей, и, может быть, целовал, а сейчас он боялся подойти
к ней.
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом чувствовал,
что утреннее волнение снова овладевает им, но не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы
к плечу её.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его
к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось,
что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано,
что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот
что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку
к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
А послав его
к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на их работу и чувствовал,
что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь,
что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение
к людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса
к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем,
что ставила на пути его окуровская жизнь.
Медленно проходя мимо этой мирной жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть
к её тихому течению, ему хотелось подойти
к людям, сидеть за столом с ними и слушать обстоятельные речи, — речи, в которых всегда так много отмечалось подробностей,
что трудно было поймать их общий смысл.
Он не отвечал на обиды и насмешки и не заметил,
что его скромность, смущённые улыбки, бесцельная ходьба по городу и неумение подойти
к людям, познакомиться с ними вызывают у них то снисходительное, небрежное отношение
к нему, которое падает на долю идиотов, убогих и юродивых.
Все горожане возмущались жадностью мужиков, много говорили о том,
что воля всё больше портит их, обращаясь
к старым крестьянам, часто называли их снохачами; в воздухе, точно летучие мыши, трепетали бранные, ехидные слова, и пёстрые краски базара словно линяли в едком тумане общего раздражения.
Ему казалось,
что весь воздух базара пропитан сухой злостью, все пьянеют от неё и острого недоверия друг
к другу, все полны страха быть обманутыми и каждый хочет обмануть — словно здесь, на маленькой площади, между пожарною каланчою и церковною колокольнею, в полукруге низеньких торговых рядов, сошлись чуждые друг другу, враждебные племена.
И не только этим трём нравились подобные забавы — Матвей знал,
что вся городская молодёжь болеет страстью
к разрушению. Весною обламывали сирень, акацию и ветви цветущих яблонь; поспевала вишня, малина, овощи — начиналось опустошение садов, оно шло всё лето, вплоть до второго спаса, когда хозяева снимали с обломанных деревьев остатки яблок, проклиная озорников и забыв,
что в юности они сами делали то же.
Но всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев
к женщине, оно с печальной ясностью обличало в тёмных душах людей присутствие чего-то страшного,
что — он чувствовал незаметно прилеплялось и
к его душе грязным, ядовитым пятном, вызывая соблазнительные, тревожные мысли и стыдное, болезненное напряжение в теле.
Наблюдая за играми молодёжи в поле, около монастырской ограды, он видел,
что даже подростки любят обижать девиц: щиплют их, колотят, бросают в косы репьи; во время игры в горелки стараются загнать девиц
к самой ограде, где густо и высоко разрослась крапива, и там повалить их в жгучую заросль.
Он был уверен,
что все женщины, кроме Власьевны, такие же простые, ласковые и радостно покорные ласкам, какою была Палага, так же полны жалости
к людям, как полна была ею — по рассказам отца — его мать; они все казались ему матерями, добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца.
—
К дождям это,
что ли? — соображает Наталья. — Белая —
к снегу. Лошадь, — оттепели не будет ли?
Они суше горожан, ловчее и храбрее; их отцы и матери чаще и злее бьют, поэтому они привычны
к боли и чувствительны
к ней менее,
чем мальчики города.
Городских теснят
к берегу — кажется,
что вот сейчас их прижмут
к обрыву и раздавят, размозжат десятками тяжёлых кулаков.
Кожемякин видит, как всё,
что было цветисто и красиво, — ловкость, сила, удаль, пренебрежение
к боли, меткие удары, острые слова, жаркое, ярое веселье — всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду, злою струёй, пробивается тёмная вражда чужих друг другу людей, — та же непонятная вражда, которая в базарные дни разгоралась на Торговой площади между мужиками и мещанами.
Наталья стала горячо доказывать ему свою правоту, но он ушёл
к себе, встал перед окном, и ему казалось,
что отовсюду поднимается душная муть, — точно вновь воскресла осень, — поднимается густым облаком и, закрывая светлое пятно окна, гасит блеск юного дня весны.
«
К чему это мне? Бросить бы да уехать куда-нибудь…»
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки
к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел,
что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык
к этому и никогда не знал, на
чём остановится в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного,
что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал...
«Постоялка, — словно болезнь, неожиданно. Коли молодая — сплетни, конечно, пойдут. Мальчонка кричать будет, камнями лукаться и стёкла побьёт…
К чему это?»
— Поди, — приказал он негромко, — скажи ей — хозяин, мол, просит, — вежливо, гляди, скажи! Просит, мол, сойдите… пожалуйста! Да. Будто ничего не знаешь, ласковенько так! Нам обижать людей не
к чему…
«А вдруг окажется,
что и родители твои
к войне этой причастны?» — подумалось ему.
Отношение матери
к сыну казалось странным, — не любит,
что ли, она его?
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло
к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно,
что холода она не боится, ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
Он мысленно считал недоверчивые усмешки постоялки, учительные замечания, которые она бросала мимоходом, и — сердился. Он сознавал себя способным одолеть в ней то чужое, непонятное,
что мешало ему подойти
к ней, создавая неощутимую, но всё более заметную преграду. Назойливо пытался разговориться с нею и — не мог, смущаясь, обижаясь, не понимая её речей и стыдясь сознаться в этом.
Он ушёл
к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел,
что действительно Христос проще и понятнее,
чем он раньше казался ему, но, в то же время, он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
Он пошёл на зов неохотно, больше с любопытством,
чем с определённым желанием, а придя
к месту, лёг на тёплую землю и стал смотреть в щель забора.
Слышал от отца Виталия,
что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется — Баязетова. От болезни этой глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность,
к чему ведёт».
Ему показалось,
что голос её звучит пугливо и обиженно. Она снова подвигалась
к столу медленно и неверно, как ослепшая, лицо её осунулось, расширенные зрачки трепетно мерцали, точно у кошки.
— Брось, пожалуйста! — уговаривал он. —
Что я, плакать
к тебе пришёл?
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе,
чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все люди
к одному богу придут…
Ну, скажешь им: это вот
что, а это — вот как, а сам-от думаешь: подьте вы
к лешему, не до вас!
И вдруг снова закружился хоровод чуждых мыслей, непонятных слов. Казалось,
что они вьются вокруг неё, как вихрь на перекрёстке, толкают её, не позволяя найти прямой путь
к человеку, одиноко, сидевшему в тёмном углу, и вот она шатается из стороны в сторону, то подходя
к нему, то снова удаляясь в туман непонятного и возбуждающего нудную тоску.
На другой день утром Боря, сбежав
к нему, сказал,
что мама захворала и не встанет сегодня.
Больше всего она говорила о том,
что людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о людях, которые хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение
к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
— Спасибо, Евгенья Петровна, — пойду на могилку
к ней, — скажу,
что вот… спасибо!
Потом, увидав, как он, хозяин, относится
к ней, они начали низко кланяться женщине, издали снимая шапки и глядя на неё, как нищие, а разговаривать стали жалобными голосами, вздыхая и соглашаясь со всем,
что она ни скажет.
Его вообще и всегда обижало её внимание
к простым людям; она как будто отдавала им нечто такое,
что ему было более нужно,
чем этим людям, и на
что он имел право большее,
чем они. Вот теперь явился этот тонконогий Алексей, и она целыми вечерами беседует с ним зачем?
Мне хочется поблагодарить вас за ласку, за доброе отношение
к сыну, за то,
что вы помогли мне многое понять.