Неточные совпадения
Ему шёл седьмой год, когда
мать его вдруг исчезла из дома:
она не умерла, а просто однажды ночью тайно ушла куда-то, оставив в памяти мальчика неясный очерк своей тонкой фигуры, пугливый блеск тёмных глаз, торопливые движения маленьких смуглых рук, — они всегда боязливо прятались. Ни одного слова
её не осталось в памяти сына.
Вскоре после того, как пропала
мать, отец взял в дом ласковую слободскую старушку Макарьевну, у
неё были ловкие и тёплые руки,
она певучим голосом рассказывала мальчику славные жуткие сказки и особенно хорошо длинную историю о том, как живёт бог на небесах...
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось
её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать
её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о
матери.
—
Мать твоя —
она, брат, умница была! Тихая умница. И всё понимала, так жалела всех, что и верно — некуда
ей было девать себя, кроме как в монастырь запереться. Ну, и заперлась…
Теперь, когда Матвей знал, что
мать его ушла в монастырь, Власьевна стала для него ещё более неприятна, он старался избегать встреч с
нею, а разговаривая, не мог смотреть в широкое, надутое лицо стряпухи. И, не без радости, видел, что Власьевна вдруг точно сморщилась, перестала рядиться в яркие сарафаны, — плотно сжав губы,
она покорно согнула шею.
Она слабая была, запуганная; у
неё, видишь ты, отца с
матерью на торговой площади кнутом били, а
она это видела.
Тут тоже не всё ладно: отец-то
её богомаз был, в Елатьме жили они — это на Оке есть такое жительство, — ну, так вот, он будто ризу снял с иконы, а
мать — спрятала.
Очарованный неведомыми чарами, он молча улыбался, тихонько играя волосами
её, не находя слов в ответ
ей и чувствуя эту женщину
матерью и сестрой своей юности.
— С тобой бы, а? Какая
она ему
мать?
Ему казалось иногда, что нагая женщина брошена среди улицы и по чреву
её — чреву
матери — тяжко топают грязными сапогами, растаптывая нерождённые жизни, попирая нерассказанные сказки.
Он был уверен, что все женщины, кроме Власьевны, такие же простые, ласковые и радостно покорные ласкам, какою была Палага, так же полны жалости к людям, как полна была
ею — по рассказам отца — его
мать; они все казались ему
матерями, добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца.
Они суше горожан, ловчее и храбрее; их отцы и
матери чаще и злее бьют, поэтому они привычны к боли и чувствительны к
ней менее, чем мальчики города.
…В монастыре появилась новая клирошанка, — высокая, тонкая, как берёзка,
она напоминала своим покорным взглядом Палагу, — глаза
её однажды остановились на лице юноши и сразу поработили его. Рот
её — маленький и яркий — тоже напоминал Палагу, а когда
она высоким светлым голосом пела: «Господи помилуй…» — Матвею казалось, что это
она для него просит милости, он вспоминал
мать свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может быть, умерла уже, истощённая молитвой.
«Пусть уедет, бог с
ней! Сын про царя поёт — родимый, голубчик — про царя! А
мать вон оно что! Куда теперь ехать
ей? Нету здесь квартир, и были бы — не пустят
её, — побить даже могут. Это — как раз!»
Отношение
матери к сыну казалось странным, — не любит, что ли,
она его?
— Всё это — древнее, не христианское, — внушала
она горячо и ласково, точно
мать сыну. — Дело в том, что мы, славяне…
—
Она не глупее тебя, — вмешивалась
мать и начинала интересно говорить о том, как живут жаворонки.
Взяла
она с меня клятву на образ божьей
матери Смоленской, что я буду верен
ей.
— Ты, чай, знаешь, — говорил он низким, сипловатым тенорком, — отец у нас был хороший, кроткий человек, только — неделовой и пьющий; хозяйство и торговля у
матери в руках, и он сам при нас, бывало, говаривал: «Устя, ты дому начало!» А
мать была женщина рослая, суровая, характерная:
она нас и секла, и ласкала, и сказки сказывала.
Я любил
мать без ума, до ревности и драки с Сенькой и с сестрой Марьей, — чуть, бывало, они забегут к
ней вперёд меня — я их, чем попадя, до крови бил.
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце
её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около
матери, в руках у
ней вплоть
её телу, ты свою
мать помнишь?
Сенька хворал тогда, Маша с отцом в Шабалдино к тётке уехали, а я в углу дома из карт строю и вижу: возлагает дьякон руку свою
матери на грудь, рука — рыжая, и перстень серебряный на
ней.
«Погоди», — говорит
мать, — а сама пуговицы на кофте расстёгивает, он
её поднял, под мышки взяв, и повёл, и ушли, а я — за ними, ну, они, конечно, дверь заперли, да ведь это всё равно уж!
Начала
она меня баловать, сластями закармливать, потакает мне, всё, чего я хочу, — разрешает; а отец и при
ней и без
неё учит нас: «Слушайте
мать, любите
её,
она дому голова!» А дьякон был рыжий, грузный, когда ел, так всхрапывал и за ученьем щёлкал нас по лбам перстнем этим.
Наняли другого учителя — длинноволосый такой, носатый и весёлый; вижу я — опять
мать путается с ним; я уж привык подглядывать за
нею, выгодно было это.
Беленькая, тонкая и гибкая,
она сбросила с головы платок, кудрявые волосы осыпались на лоб и щёки
ей, закрыли весёлые глаза; бросив книгу на стул,
она оправляла их длинными пальцами, забрасывая за уши, маленькие и розовые, —
она удивительно похожа была на свою
мать, такая же куколка, а старое, длинное платье, как будто знакомое Кожемякину, усиливало сходство.