Неточные совпадения
В головах кровати,
на высокой подставке, горит лампа, ровный свет тепло облил подушки за спиной
старика, его жёлтое голое темя и большие уши, не закрытые узеньким венчиком седых волос.
Когда
старик поднимает голову —
на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит
на белые изразцы печи в ногах кровати и
на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Тишина в комнате кажется такой же плотной и серой, точно кошма
на полу. С воли чуть слышно доносятся неясные звуки боязливой и осторожной ночной жизни города, они безличны и не колеблют ни устоявшейся тишины, ни мысль
старика, углублённую в прошлое.
Мальчик быстро схватывал всё, что задевало его внимание. Солдат уже часто предлагал ему определить
на ощупь природную крепость волокна пеньки и сказать, какой крутости свивания оно требует. Матвею льстило доверие
старика; нахмурясь, он важно пробовал пальцами материал и говорил количество оборотов колеса, необходимое для того или этого товара.
Вскоре после этого он исчез из города: по жалобе обывателей его послали в дальний монастырь
на послушание за беспутную и пьянственную жизнь. Матвей плакал, узнав об этом;
старик Кожемякин, презрительно оттопыривая губу, ворчал и ругался...
Матвей видел его тяжёлый, подозрительный взгляд и напряжённо искал, что сказать
старику, а тот сел
на скамью, широко расставив голые ноги, распустил сердито надутые губы в улыбку и спросил...
Навалившись грудью
на стол,
старик усмехнулся.
Рассказал он мне однова, как прославился перед барином верностью своей рабьей: старого Бубнова наложница стала Лексея
на грех с ней склонять, девица молодая была она, скучно ей со
стариком…
Было слышно, как
старик, тяжко шаркая ногами, вошёл в свою горницу, сбросил
на пол одежду, распахнул окно и загремел стулом.
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос
старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят
на сковороде.
Так прошло четыре тёмных, дождливых дня,
на третий — удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её;
старик лежал, спрятав голову под подушку.
К вечеру Палага лишилась памяти и
на пятые сутки после похорон
старика Кожемякина тихонько умерла.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а
старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
Вот
старик Базунов, его вели под руки сын и зять; без шапки, в неподпоясанной рубахе и чёрном чапане [Крестьянский верхний кафтан — вост. азям; чапаном зовут и сермяжный, и синий, халатом или с борами, и даже полукафтанье — Ред.] поверх неё, он встал как-то сразу всем поперёк дороги и хриплым голосом объявил
на весь город...
— «А он дважды сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня
на двести семьдесят рублей, а жалко
старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
Старик тихонько вздохнул и, омакнув перо в чернильницу, согнулся над столом, аккуратно выводя
на белой странице тетради чёткие слова...
А всё-таки, видно, испугавшись, что я передам её просьбу свёкру-старику, она мне мышьячку подсыпала
на пирог с малиной.
— Приехали, — сказал
старик, разогнав лодку и выбросив её
на песчаную отмель. Выскочил за борт, приподнял нос лодки, легко потянул её по сырому песку, а потом выпрямился и крепким голосом властно позвал...
Проснулся
на восходе солнца, серебряная река курилась паром, в его белом облаке тихо скользила лодка, в ней стоял
старик.
Кожемякин помнил обоих братьев с дней отрочества, когда они били его, но с того времени старший Маклаков — Семён — женился, осеялся детьми, жил тихо и скупо, стал лыс, тучен, и озорство его заплыло жиром, а Никон — остался холост, бездельничал, выучился играть
на гитаре и гармонии и целые дни торчал в гостинице «Лиссабон», купленной Сухобаевым у наследников безумного
старика Савельева.
— Любишь отца-то? — вздохнув, сказал
старик и тоже встал
на ноги.
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых зубов был чуть виден; всегда при смехе уши у неё краснели, она встряхивала головой,
на щёки осыпались светлые кудри, она поднимала руки, оправляя их; тогда
старик видел, как сильно растёт её грудь, и думал...
Иногда
на прозрачных глазах девушки выступали слёзы, она металась по комнате, размахивая измятым листом газеты, и
старик со страхом слышал свои давние, забытые мысли...
Волнуясь, он торопливо перелистывал тетрадь, ему хотелось в чём-то разубедить её, предостеречь и хотелось ещё чего-то — для себя. Девушка пошевелилась
на стуле, села твёрже, удобнее — её движение несколько успокоило и ещё более одушевило
старика: он видел в её глазах новое чувство. Так она ещё не смотрела
на него.
Он снова навалился
на плечо гостя, щурясь, выжимая слёзы, отыскивая глаза его мутным, полуслепым взглядом; дряблые губы дрожали, маленький язык шевелился по-змеиному быстро, и
старик шептал...
Кожемякину стало немного жалко
старика, он вздохнул и снова осмотрел комнату, тесно заставленную сундуками и комодами. Блестели две горки, битком набитые серебром: грудами чайных и столовых ложек, связанных верёвочками и лентами, десятками подстаканников, бокалов с чернью, золочёных рюмок.
На комодах стояли подсвечники, канделябры, несколько самоваров, а весь передний угол был густо завешан иконами в ризах; комната напоминала лавку старьёвщика.
— Ничего! — бормотал
старик, изгибаясь. — Хоть и моложе ты меня десятка
на два, а встать пред тобой — могу! Ничего. Ты тут — любопытный! Заходи, а? Больно интересно-хорошо Любовья про тебя сказывает.