Неточные совпадения
У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное
лицо Созонта с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна,
от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой песни и топота ног кружилась голова, и мальчику было неловко.
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба,
от этого прозрачные и круглые рачьи глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два
от его
лица; стоя на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы, с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Неустанно двигались скулы и челюсти, играли кадыки, сверкали волчьи зубы,
от мохнатых грудей шёл парок, на
лицах блестели капли пота.
Парень, с видимым усилием отрывая глаза
от фарфорового
лица Палаги, не торопясь повторял...
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев
от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее
лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали на
лицо ему, вливаясь в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться
от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее
лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
Его глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое
лицо красиво удлинялось тёмной рамой мягких волос, они росли
от ушей к подбородку и соединялись на нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы с подстриженными усами.
В этой улице его смущал больше всех исправник: в праздники он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита,
от висков к усам росли седые баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали
лицо исправника похожим на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
— За что вы его? — спрашивает Матвей кудрявого мальчугана с пёстрым
от веснушек
лицом, и запыхавшийся человечек удало отвечает...
Там и тут, присев на корточки и прикрывая локтями
лица свои
от намеренно нечаянных ударов горожан, они ждут удобной минуты, чтобы незаметно убежать за реку.
Ловко, точно уж, вьётся меж ногами бегущих Мишка Ключарев, катается по земле, как бочонок, сын лучшего бойца слободы Ордынцева Федька и пыхтит
от злости, умывая снегом разбитое
лицо.
Ему часто казалось, что, когда постоялка говорит, — слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют
от него эту женщину решёткой запутанных петель. Хорошее
лицо её становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она говорила языком, не знакомым ему.
Лицо Маркуши покривилось, волосы на нём ощетинились, а
от углов губ к ушам всползли две резкие морщины. Тряхнув головой, он согнал их, а Матвей, заметив это, неприязненно подумал...
От красной кофты у него потемнело в глазах, и он едва видел её
лицо на белом блеске изразцов.
Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе к нему, — он взглянул на неё и испугался:
лицо её сморщилось, точно
от боли, а глаза стали огромными и потемнели.
Речи, движения,
лица, даже платья и башмаки — всё было у них иное, не окуровское: точно на пустыре, заваленном обломками и сором, среди глухого бурьяна,
от семян, случайно занесённых ветром издалека, выросли на краткий срок два цветка, чужих этой земле.
Думаю — и кажется мне: вот посетили меня мысли счастливые, никому неведомые и всем нужные, а запишешь их, и глядят они на тебя с бумаги, словно курносая мордва — все на одно
лицо, а глаза у всех подслеповатые, красные
от болезни и слезятся».
Он был одет в рубаху серого сукна, с карманом на груди, подпоясан ремнём, старенькие, потёртые брюки были заправлены за голенища смазных, плохо вычищенных сапог, и всё это не шло к его широкому курносому
лицу, к густой, законно русской бороде,
от глаз до плеч; она обросла всю шею и даже торчала из ушей, а голова у него — лысая, только на висках и на затылке развевались серые пряди жидких волос.
— Мансурова? Ба! — вскричал дядя. — Это, батенька мой, знакомое
лицо, — помнишь, Анна, Сысоеву? Это она! Во-от что… Я же её видел месяца два тому назад!..
— Таким образом, женясь на ней, вы спасёте двух хороших людей
от роковой ошибки. Сами же, в
лице Дуни, приобретёте на всю жизнь верного друга.
«Эк их налезло!» — мимолётно подумал Кожемякин, рассовывая медные монеты и точно сквозь сон видя чёрные руки, худые волосатые
лица, безнадёжные усталые глаза, внутренно отмахиваясь
от голодного похоронного воя.
Прошли в сад, там, в беседке, попадья, закрыв
лицо газетой, громко читала о чём-то; прислонясь к ней, сидела Горюшина, а поп, измятый и опухший, полулежал в плетёном кресле, закинув руки за голову; все были пёстрые
от мелких солнечных пятен, лежавших на их одежде.
И сразу стало тихо, только сердце билось очень быстро, и
от этого по телу растекалась опьяняющая слабость. Кожемякин сел на ступени крыльца, отдуваясь, оправляя разорванную рубаху и всклокоченные волосы, приставшие к потному
лицу. По земле ползал Фока, шаря руками, точно плавал, отплёвывался и кряхтел; в сенях суетливо бегали Шакир с полуглухой, зобатой кухаркой.
Вспомнилась апостольская голова дяди Марка, его доброжелательный басок, детские глаза и царапины-морщины на высоком лбу. А безбровое
лицо попадьи,
от блеска очков, казалось стеклянным…
Кожемякин всматривался в
лица людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие
от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на людей и думал...
Широко шагая, пошёл к землянке, прислонившейся под горой. Перед землянкой горел костёр, освещая чёрную дыру входа в неё, за высокой фигурой рыбака влачились по песку две тени, одна — сзади, чёрная и короткая,
от огня, другая — сбоку, длинная и посветлее,
от луны. У костра вытянулся тонкий, хрупкий подросток, с круглыми глазами на задумчивом монашеском
лице.
Неподалёку
от Кожемякина, на песке, прикрытый дерюгой, лежал вверх
лицом Тиунов, красная впадина на месте правого глаза смотрела прямо в небо, левый был плотно и сердито прикрыт бровью, капли пота, как слёзы, обливали напряжённое
лицо, он жевал губами, точно и во сне всё говорил.
И
лицо у него двустороннее: левая половина спокойна и точно припухла
от удара, а на правой скула выдалась бугром, кожа щеки всё время вздрагивает, точно кусаемая невидимой мухой.
— Чего я
от вас желаю-с? — как будто догадавшись, спросил Сухобаев, и
лицо его покрылось пятнами. — Желаю я
от вас помощи себе, дабы обработать мне ваши верные мысли, взбодрить жизнь и поставить себя на высшую ступень-с! При вашем состоянии души, я так понимаю, что капитал ваш вы пожертвуете на добрые дела-с, — верно?
— Да что ты? — шептал он, пытаясь отнять руки
от её
лица; она ткнула его локтем в грудь, яростно взвизгнув...
Поп пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь: стал длиннее, тоньше, на костлявом
лице его, в тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза,
от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась тёмными крыльями, и, несмотря на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Лицо его обильно взмокло
от слёз, непрерывно лившихся из красных, точно раны, глаз, он снова вытащил платок, крепко отёр щёки, подавил глаза, не прерывая речи. Было странно видеть его дряхлость, это таяние слезами и — слышать тонкий, резкий голосок, и было всё более жалко его.
Но откуда-то из середины зала,
от стола, где сидели Посулов и регент, растекался негромкий, ясный, всё побеждающий голос, в его сторону повёртывались шеи, хмурились
лица, напряжённо вслушиваясь, люди останавливали друг друга безмолвными жестами, а некоторые негромко просили...
Почти ощущая, как в толпе зарождаются мысли всем понятные, близкие, соединяющие всех в одно тело, он невольно и мимолётно вспомнил монастырский сад, тонко выточенное
лицо старца Иоанна, замученный горем и тоскою народ и его гладенькую, мягкую речь, точно паклей затыкающую искривлённые рты, готовые кричать
от боли.
Шакир снова засмеялся, согнувшись колесом, упираясь руками в колени, встряхивая головою. Девушка, медленно распутывая шаль, осторожно подвигалась к окну,
от неё веяло бодрым холодом, на ресницах блестели капельки растаявшего инея,
лицо горело румянцем, но глаза её припухли и смотрели печально.