Неточные совпадения
— Видал? Сустав
с мизинца — напрочь! Марков ножницами отстриг.
Садись, служба!
К Матвею подошла мачеха,
села рядом
с ним и, застенчиво улыбнувшись, сказала...
Иногда она сносила в комнату все свои наряды и долго примеряла их, лениво одеваясь в голубое, розовое или алое, а потом снова
садилась у окна, и по смуглым щекам незаметно, не изменяя задумчивого выражения доброго лица, катились крупные слёзы. Матвей спал рядом
с комнатою отца и часто сквозь сон слышал, что мачеха плачет по ночам. Ему было жалко женщину; однажды он спросил её...
Матвею хотелось сказать, что он боится нищих и не
сядет за стол
с ними, противны они ему, но вместо этого он спросил Пушкаря...
А молодой хозяин не решился
сесть за стол
с обруганными им людьми, ушёл в сад, уже раздетый холодными ветрами октября, и долго ходил по дорожкам, засыпанным листом.
Потом он исчез, точно суетливая Дуняша вдруг вымела его из комнаты шумящим подолом своей юбки. Улыбаясь, она
села рядом
с Матвеем и спросила его...
Дверь тихо отворилась, вошла постоялка, погрозила пальцем сыну, лежавшему у ног Маркуши, и тихонько
села рядом
с Натальей, —
села так, точно собиралась подстеречь и поймать кого-то.
«Культ?» — повторял Матвей смешное слово
с недоумением и досадой, а в уши ему назойливо
садились всё новые слова: культура, легенда, мистика. Их становилось всё больше, они окружали рассказчицу скучным облаком, затемняли лицо её и, точно отодвигая куда-то в сторону, делали странной и чужой.
Резким движением руки расстегнул две пуговицы ворота рубахи,
сел с боку стола и открыл тетрадку.
Он
сел рядом
с нею и схватил её руку, прижал к лицу своему.
И
сел в уголок, приглаживая волосы. Поговорили ещё кое-что о городе, но уже лениво и
с натугой, потом я простился и пошёл, а попадья вышла за мной в прихожую и там, осветясь хорошей такой усмешкой, сказала...
«Вор! Максим!» — сообразил Кожемякин, приходя в себя, и, когда вор сунул голову под кровать, тяжело свалился
с постели на спину ему,
сел верхом и, вцепившись в волосы, стал стучать головою вора о пол, хрипя...
— Что ты врёшь! — вздрогнул и
с отвращением воскликнул Кожемякин, поднявшись и
садясь на кровати, но Дроздов, не слыша, продолжал тревожным, всхлипывающим шёпотом...
Дядя Марк отмахнулся от него,
сел рядом
с Кожемякиным и заговорил...
Являясь на эти беседы, Кожемякин смущённо хмурился; без слов здороваясь
с людьми и проходя вперёд,
садился за стол рядом
с дядей Марком, стараясь смотреть на всех внушительно и развязно, но чувствуя неодолимое смущение перед этими людьми.
— А я думал — опаздываю! — высоким, не внушающим доверия голосом говорил он, пожимая руки и
садясь рядом
с Горюшиной, слишком близко к ней, как показалось Кожемякину.
Горюшина, румяная и смущённая,
села рядом
с ним и показалась Кожемякину похожей на невесту, идущую замуж против своей воли.
—
С Максимом? — спросил Кожемякин и, поперхнувшись,
сел на стул, пришибленный.
И сразу стало тихо, только сердце билось очень быстро, и от этого по телу растекалась опьяняющая слабость. Кожемякин
сел на ступени крыльца, отдуваясь, оправляя разорванную рубаху и всклокоченные волосы, приставшие к потному лицу. По земле ползал Фока, шаря руками, точно плавал, отплёвывался и кряхтел; в сенях суетливо бегали Шакир
с полуглухой, зобатой кухаркой.
Там, в номере, к нему почти каждый день приходил отец Захария, человек тучный, добрый и весёлый,
с опухшими веками и больными глазами в дымчатых очках, крестясь,
садился за стол к самовару и говорил всегда одно и то же...
Иногда — всё реже — Кожемякин
садился за стол, открывал свою тетрадь и
с удивлением видел, что ему нечего записывать о людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один большой серый ком, было в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало души.
Тогда Никон
сел рядом
с ним, ударил ладонью по колену и серьёзно заговорил...
Жизнь его шла суетно и бойко, люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что руки их направлены к его карманам. То один, то другой из деловых людей города тайно друг от друга предлагали ему вступить
с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев,
садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно говорил...
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно
с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей
село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми, помогая по хозяйству, — в городе её звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
Приходил Сухобаев, потёртый, заершившийся, в измятом картузе, пропитанный кислым запахом болота или осыпанный пылью,
с рулеткой в кармане,
с длинной узкой книгой в руках,
садился на стул, вытягивая тонкие ноги, хлопал книгой по коленям и шипел, стискивая зубы, поплёвывая...
Напился чаю,
сел у окна и
с удовольствием открыл книгу.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки,
сел за стол —
с жёлтой страницы развёрнутой книги в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
Она
села рядом
с ним, заглянула в глаза ему.
— Вы сами, Матвей Савельич, говорили, что купеческому сословию должны принадлежать все права, как дворянство сошло и нет его, а тут — вдруг, оказывается, лезут низшие и мелкие сословия! Да ежели они в думу эту — господь
с ней! —
сядут, так ведь это же что будет-с?
«Чужими словами говорят», — отметил Кожемякин, никем не замечаемый, найдя, наконец, место для себя, в углу, между дверью в другую комнату и шкафом
с посудою.
Сел и, вслушиваясь в кипучий шум речей, слышал всё знакомые слова.