Неточные совпадения
Вздрагивая от страха, мальчик выбрался из пеньки и встал в дверях амбара, весь опутанный седым волокном. Отец молча отвёл его в сад, сел там на дёрновой скамье под яблоней, поставил сына между колен
себе и невесело
сказал...
Он так
себя ставит, чтобы можно было на страшном суде
сказать: это я не сам делал, заставляли меня насильно другие люди, разные.
Матвей подошёл к ней, — размахнув руками, точно крыльями, она прижала его к
себе и поцеловала в лоб, сердечно
сказав...
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой,
сказал солдат. — Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая
себя за ухо. — Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко тебя мне!
— Я не про
себя говорю, а вообще, — неохотно
сказал певчий.
— Я те
скажу, — ползли по кухне лохматые слова, — был у нас в Кулигах — это рязанского краю — парень, Федос Натрускин прозванием, числил
себя умным, — и Москве живал, и запретили ему в Москве жить — стал, вишь, новую веру выдумывать.
Кожемякин ступил в кухню и, неожиданно для
себя, сурово
сказал...
Сказал и — понравился сам
себе.
«Её и обнять не посмеешь, эдакую-то», — печально усмехаясь,
сказал он
себе и отошёл в тёмный угол комнаты, мысленно молясь...
Так просто и странно. Он ожидал большого рассказа, чего-то страшного, а она рассказала кратко, нехотя, хмуря брови и брезгливо шмыгая носом. Ему хотелось спросить любила ли она мужа, счастливо ли жила, вообще хотелось, чтобы она
сказала ещё что-то о
себе, о своём сердце, — он не посмел и спросил...
Я ушла, чтобы не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова. Не стану говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и не могу я, должно быть,
сказать ничего такого, что убедило бы вас. Поверьте — не жена я вам. А жалеть — я не могу, пожалела однажды человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И
себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
— Перестань про это! — строго
сказал Кожемякин, не веря и вспомнив Палагу, как она шла по дорожке сада, выбирая из головы вырванные волосы. — Ты про
себя скажи…
Все неохотно улыбались в ответ ему, неохотно говорили короткие пожелания добра. Кожемякину стало неприятно видеть это, он поцеловался с Дроздовым и пошёл к
себе, а тот многообещающе
сказал вслед ему...
— Хороший народ татаре! — уверенно
сказал гость Кожемякину. — Думают медленно, но честно. Они ещё дадут
себя знать, подождите, батенька мой!
Этот человек со всеми вёл
себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел
сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.
И на сей раз — не убежал. А Шакир, седой шайтан, с праздником, — так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет
собою человек, имеющий здравый ум и доброе сердце, без прикрасы можно
сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу».
« — Дело в том, —
сказал он сегодня, час назад, — дело в том, что живёт на свете велие множество замученных, несчастных, а также глупых и скверных людей, а пока их столь много, сколь ни любомудрствуй, ни ври и ни лицемерь, а хорошей жизни для
себя никому не устроить.
«Жених! Очень похож!» — сердито и тоскливо упрекнул он
себя, а когда вошёл Шакир, он отвернулся в угол и, натужно покашливая,
сказал...
Снова вошёл Шакир. Плотно притворив дверь за
собой, он опасливо покосился на открытое окно во двор и
сказал, вздохнув...
И, обняв её, неожиданно для
себя сказал...
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово осенял
себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо
сказал...
— Нет, это мне не по зубам, —
сказал он сам
себе, прочитав страницу, и закрыл книгу.
Не похоже на
себя, как-то жалостно и тихо Посулов
сказал ей, глядя в сторону...
— Не идёт Алексей-то Иваныч, —
сказал он, отдуваясь, и, встав, прошёлся по комнате, а она выпрямила стан и снова неподвижно уставилась глазами в стену перед
собой.
Но скоро он заметил, что между этими людьми не всё в ладу: пили чай, весело балагуря про разные разности, а Никон нет-нет да и собьётся с весёлого лада: глаза вдруг потемнеют, отуманятся, меж бровей ляжет ижицей глубокая складка, и, разведя ощипанные, но густые светлые усы большим и указательным пальцем, точно очистив путь слову, он
скажет в кулак
себе что-нибудь неожиданное и как будто — злое.
Она звала его к
себе памятью о теле её, он пошёл к ней утром, зная, что муж её на базаре, дорогой подбирал в памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и не
сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не
сказать их без насилия над
собою.
— Мужик — умный, —
сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая, говорит, у тебя душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а души у тебя вовсе нет, одни руки везде, пар шестнадцать! Смеётся он. Мужик надёжный, на пустяки
себя не разобьёт и за малость не продаст ни
себя, ни другого. Ежели бы он Христа продавал — ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
Уйдя, он надолго пропал, потом несколько раз заходил выпивший, кружился, свистел, кричал, а глаза у него смотрели потерянно, и сквозь радость явно скалила зубы горькая, непобедимая тоска. Наконец однажды в воскресенье он явился хмельной и шумный, приведя с
собою статного парня, лет за двадцать, щеголевато одетого в чёрный сюртук и брюки навыпуск. Парень смешно шаркнул ногой по полу и, протянув руку, красивым, густым голосом
сказал...
«Давно не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот — всю жизнь натуживался людей понять, а сам
себя — не понимаю, в чём начало моё — не вижу и ничего ясного не могу
сказать о
себе».
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем людям, что устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое сердце, а — найти его около
себя и
сказать ему честно всё, что потерпел человек от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на земле».
И тоже влез, чтобы
сказать: господа товарищи, русские люди, говорю, — первее всего не о
себе, а о России надо думать, о всём народе.
— Кто
скажет за нас правду, которая нужна нам, как хлеб, кто
скажет всему свету правду о нас? Надобно самим нам готовиться к этому, братья-товарищи, мы сами должны говорить о
себе, смело и до конца! Сложимте все думы наши в одно честное сердце, и пусть оно поёт про нас нашими словами…
— Нехорошо ведёт
себя народ, —
сказал Кожемякин Тиунову.