Неточные совпадения
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко
пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил
слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
Но Матвей уже не мог
слушать, его вместилище впечатлений
было не ёмко и быстро переполнялось. На солнечном припёке лениво и молча двигались задом наперёд синие канатчики, дрожали серые шнуры, жалобно скрипело колесо и качался, вращая его, квадратный мужик Иван. Сонно вздрагивали обожжённые солнцем метёлки лошадиного щавеля, над холмами струилось марево, а на одной плешивой вершине стоял, точно в воздухе, пастух.
— А ты
слушай:
есть у меня верстах в сорока татарин на примете…
Медленно проходя мимо этой мирной жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть к её тихому течению, ему хотелось подойти к людям, сидеть за столом с ними и
слушать обстоятельные речи, — речи, в которых всегда так много отмечалось подробностей, что трудно
было поймать их общий смысл.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает.
Было страшно
слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила о Христе:
слушал он, и казалось, что женщина эта знала Христа живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок людям
был он в её рассказе.
— Нет, пожалуйста! Но —
послушайте, доктор у вас
есть?
Было странно слышать, что
есть люди, которые будто смеют ставить себя, свою волю против всей жизни, но — вспоминался отец, чем-то похожий на этих людей, и он
слушал доверчиво.
Кожемякину показалось, что в человеке этом
есть что-то ненадёжное, жуликоватое, и он
был обидно удивлён, заметив, что Евгения Петровна сразу стала говорить с Алексеем подолгу, доверчиво и горячо, а тот
слушал её как-то особенно внимательно и отвечал серьёзно, немногословно и точно.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но
слушать их
было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время город много и злорадно говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал
пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не говорил о ней ни слова.
Подо всем, что они говорили, скрывалось нечто ласково оправдывавшее людей, — это
было особенно приятно
слушать, и это более всего возбуждало чувство жалости к ним.
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и о душе говорит им. Наталья сегодня ходила
слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много
ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Слушал я это, глядел на людей, и казалось мне, что уж
было всё это однажды или, может, во сне мною видано.
Говорит Тиунов этот веско и спокойно, а кажется — будто кричит во всю мочь. Я думал, что его побьют; в трактире пятка три народу
было и люди всё серьёзные, а они ничего,
слушают, как будто и не про них речь. Удивился, и люди показались мне новыми, особливо этот слободской.
Сын его человек робкий
был, но тайно злой и жену тиранил, отцу же поперёк дороги не становился, наедет на него старичок и давай сверлить, а Кирилло, опустя глаза, на всё отвечает:
слушаю, тятенька!
— И
есть у меня кот, уж так он любит меня, так любит — нельзя того сказать! Так вот и ходит за мной, так и бегает — куда я, туда и он, куда я, туда и он, да-а, а ночью ляжет на грудь мне и мурлычет, а я
слушаю и всё понимаю, всё как
есть, ей-бо! И тепло-тепло мне!
«Он — Евгению?» — думал Кожемякин, не без приятного чувства.
Было странно
слушать резкие слова, произносимые без крика, спокойным баском, но думы о Евгении мешали Кожемякину следить за ходом речи дяди Марка.
Приятно
было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы на люди да и крикнул...
Скоро, увлечённый рассказами Марка, он забывал о них и о себе, напряжённо
слушая, смеялся вместе со всеми, когда
было смешно, угрюмо вздыхал, слыша тяжкое и страшное, и виновато опускал голову, когда Марк сурово говорил о трусливом бессердечии людей, о их лени, о позорном умении быстро ко всему привыкать и о многих других холопьих свойствах русского человека.
Он готов
был просить прощенья у всех, и у Максима; эта неожиданная забота о нём вызвала желание каяться и всячески купить, вымолить прощение; но поп, не
слушая его восклицаний, дёргал его за руки и, блестя глазами, пламенно шептал...
Слушая, он смотрел через крышу пристани на спокойную гладь тихой реки; у того её берега, чётко отражаясь в сонной воде, стояли хороводы
елей и берёз, далее они сходились в плотный синий лес, и, глядя на их отражения в реке, казалось, что все деревья выходят со дна её и незаметно, медленно подвигаются на край земли.
Он внушал этим людям, что надо жить внимательнее и доверчивее друг ко другу, — меньше
будет скуки, сократится пьянство; говорил, что надо устроить общественное собрание, чтобы все сходились и думали, как изменить, чем украсить жизнь, — его
слушали внимательно и похваливали за добрые намерения.
Начала она меня баловать, сластями закармливать, потакает мне, всё, чего я хочу, — разрешает; а отец и при ней и без неё учит нас: «
Слушайте мать, любите её, она дому голова!» А дьякон
был рыжий, грузный, когда
ел, так всхрапывал и за ученьем щёлкал нас по лбам перстнем этим.
— Люблю я тихой зимней ночью одна
быть; запрёшь дверь наглухо, в горнице — темно, только лампадка чуть брезжит, а в постели тепло, как в парном молоке; лежишь и
слушаешь всем телом: тихо-тихо, только мороз о стену бьёт!
Однажды Сухобаев застал у Кожемякина Никона; долго сидели, распивая чай, и Матвей Савельев
был удивлён почтительным интересом и вниманием, с которыми этот человек, один из видных людей города,
слушал размашистые речи трактирного гуляки и картёжника.
Слушать попа
было утомительно, и, когда он заговорил о хлыстах, бегунах и других еретиках, отпавших от церкви в тайные секты, — Кожемякин прервал его, спросив...
Было в этой девушке нечто неуловимо приятное, интересное, она легко заставляла
слушать себя, как-то вдруг становясь взрослой, солидной, не по возрасту много знающей.
Он никуда не ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся делах, стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и не жаловался уже на людей, а говорил о них приглушённым голосом, часто облизывая губы, —
слушать его непримиримые, угрожающие слова
было неприятно и тяжело.
— Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец ты мой! А я —
слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я тебя ради жадовал, чтоб тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы, говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого. Да ведь тебя, говорю, и не
было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен
был, о тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
Дни пошли крупным шагом, шумно, беспокойно, обещая что-то хорошее. Каждый день больной видел Прачкина, Тиунова, какие-то люди собирались в Палагиной комнате и оживлённо шумели там — дом стал похож на пчелиный улей, где Люба
была маткой: она всех
слушала, всем улыбалась,
поила чаем, чинила изорванное пальто Прачкина, поддёвку Тиунова и, подбегая к больному, спрашивала...