Неточные совпадения
Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким
лицом,
тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.
Вдруг явился высокий, суровый Пушкарь, грозно нахмурил
тёмное бритое
лицо и спросил хриплым голосом...
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое
лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из
тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
— Ид-ди! — крикнул отец, и
лицо его
потемнело.
Мальчик поднял голову: перед ним, широко улыбаясь, стоял отец; качался солдат,
тёмный и плоский, точно из старой доски вырезанный; хохотал круглый, как бочка, лекарь, прищурив калмыцкие глаза, и дрожало в смехе топорное
лицо дьячка.
Все стали жевать медленнее, чавкать тише,
лица как будто
потемнели.
Её испуганные глаза
потемнели, осунувшееся
лицо казалось раздавленным. Тяжело вздохнув, она приложила ухо к груди Матвея, — он шепнул на ухо ей...
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к
тёмной массе, не похожей на человечье
лицо.
Слепо, как обожжённый, он вбежал в горницу и, не видя отцова
лица, наскакивая на его
тёмное тело, развалившееся на скамье у стола, замахал сжатыми кулаками.
Его глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое
лицо красиво удлинялось
тёмной рамой мягких волос, они росли от ушей к подбородку и соединялись на нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы с подстриженными усами.
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное
лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды женщина сбросит с плеч своих всё
тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие руки, скажет голосом Василисы Премудрой...
И показывал Матвею жёлтое, искажённое и плачевное
лицо, с прикрытыми трусливо глазами. Скрипели половицы, скрипели козловые башмаки девушки, — она бегала по комнате так быстро, что Матвей видел только
тёмную косу, белые плечи и розовую юбку.
Сквозь слёзы и серую сеть дождя Матвей видел татарина, он стоял у ограды
лицом на восток, его шапка лежала у ног, на траве, дождь разбил её в
тёмный, бесформенный ком.
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла женщина в
тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в
лицо ей — неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато говоря...
Теперь голос её звучал теплее и мягче, чем тогда, на дворе. Он взглянул на неё, — и
лицо у неё было другое, нет складки между бровей,
тёмные глаза улыбаются.
Но церковь была почти не освещена, только в алтаре да пред иконами, особо чтимыми, рассеянно мерцали свечи и лампады, жалобно бросая жёлтые пятна на чёрные лики. Сырой мрак давил людей,
лиц их не было видно, они плотно набили храм огромным, безглавым, сопящим телом, а над ними, на амвоне, точно в воздухе, качалась
тёмная фигура священника.
Ему давно не нравился многоречивый, всё знающий человек, похожий на колдуна, не нравился и возбуждал почтение, близкое страху. Скуластое
лицо, спрятанное в шерстяной массе волос, широконосое и улыбающееся
тёмной улыбкой до ушей, казалось хитрым, неверным и нечестным, но было в нём — в его едва видных глазах — что-то устойчивое и подчинявшее Матвея. Работал Маркуша плохо, лениво, только клетки делал с любовью, продавал их монахиням и на базаре, а деньги куда-то прятал.
От красной кофты у него
потемнело в глазах, и он едва видел её
лицо на белом блеске изразцов.
Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе к нему, — он взглянул на неё и испугался:
лицо её сморщилось, точно от боли, а глаза стали огромными и
потемнели.
Когда он впервые рассказал ей о своем грехе с Палагой и о том, как отец убил мачеху, — он заметил, что женщина слушала его жадно, как никогда ещё, глаза её блестели
тёмным огнём и
лицо поминутно изменялось. И вдруг по скорбному
лицу покатились слёзы, а голова медленно опустилась, точно кто-то силою согнул шею человека против воли его.
Прозрачное
лицо казначейши налилось чем-то
тёмным, и, поправляя волосы маленькими руками, она говорила...
Кожемякин вздрогнул с отвращением, вспомнив кошмарные дни пьянства, и помимо воли перед ним завершился
тёмный хоровод сцен и
лиц.
— Так, значит, проповедуя — не верует? — ласково спросил он, сверля
лицо Кожемякина острым
тёмным глазом. — Ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай? Этаких многонько видал я!
Лицо у него было в пятнах, из носа текла кровь, он вытирался рукавами, подолом рубахи, и серая рубаха становилась
тёмной.
Её
лицо краснело ещё более, рот быстро закрывался и открывался, и слова сыпались из него
тёмные в своей связи и раздражающе резкие в отдельности. Кожемякин беспокойно оглядывался вокруг, смотрел на попадью, всё ниже и равнодушнее склонявшую голову над своей работой, — эта серая гладкая голова казалась полною мыслей строгих, верных, но осторожных, она несколько успокаивала его.
Ярким пятном выделялось нахмуренное
лицо Максима; приглаживая волосы, он поднимал руки так, точно не торопясь и осторожно лез куда-то вверх по невидимой лестнице, его синий глубокий взгляд порою останавливался на фигуре Горюшиной и — увлажнялся,
темнел, ноздри вздрагивали, а Кожемякин, видя это, неприязненно думал...
И
тёмные глаза Комаровского тоже нередко слепо останавливались на
лице и фигуре женщины, — в эти секунды они казались большими, а белков у них как будто не было.
Строгий и красивый, он всё повышал голос, и чем громче говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив голову, Кожемякин исподлобья наблюдал за людьми — все смотрели на Максима, только
тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на
лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать, положила руки на колени и смотрела поверх очков в потолок.
По двору тихо бродил Шакир, вполголоса рассказывая новому дворнику Фоке, где что лежит, что надо делать. Фока был мужик высокий, сутулый, с каменным
лицом, в густой раме бороды, выгоревшей досера. Он смотрел на всё равнодушно, неподвижным взглядом
тёмных глаз и молча кивал в ответ татарину лысоватой острой головой.
Набежало множество
тёмных людей без
лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за
лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Пытливо оглядывая толпу склонившихся пред ним людей, глаза его
темнели, суживались,
лицо на минуту становилось строгим и сухим. Потом вокруг тонкого носа и у налимьего рта собирались морщинки, складываясь в успокоительную, мягкую улыбку, холодный блеск глаз таял, из-под седых усов истекал бодрый, ясный, командующий голос...
Но однажды, поднявшись к старцу Иоанну и оглянув толпу, он заметил в ней одинокий,
тёмный глаз окуровского жителя Тиунова: прислонясь к стволу сосны, заложив руки за спину, кривой, склонив голову набок, не отрываясь смотрел в
лицо старца и шевелил
тёмными губами. Кожемякин быстро отвернулся, но кривой заметил его и дружелюбно кивнул.
Расслабленно поддаваясь толчкам лодки, Кожемякин качался, смотрел на острый череп Тиунова, на
тёмное его
лицо с беспокойным глазом, и думал...
Шумная, жадная, непрерывная суета жизни раздражала, вызывая угрюмое настроение. Люди ходили так быстро, точно их позвали куда-то и они спешат, боясь опоздать к сроку; днём назойливо приставали разносчики мелкого товара и нищие, вечером — заглядывали в
лицо гулящие девицы, полицейские и какие-то
тёмные ребята.
Она казалась ему то легкомысленной и доброй, то — хитрой, прикрывающей за своим весельем какие-то
тёмные мысли: иногда её круглые глаза, останавливаясь на картах, разгорались жадно, и
лицо бледнело, вытягиваясь, иногда же она метала в сторону Марфы сухой, острый луч, и ноздри её красивого носа, раздуваясь, трепетали.
В его памяти навсегда осталось белое
лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной
тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Поп пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь: стал длиннее, тоньше, на костлявом
лице его, в
тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась
тёмными крыльями, и, несмотря на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
На другой день она снова явилась, а за нею, точно на верёвке, опустив голову, согнувшись, шёл чахоточный певчий. Смуглая кожа его
лица, перерезанная уродливым глубоким шрамом, дрожала, губы искривились,
тёмные, слепо прикрытые глаза бегали по комнате, минуя хозяина, он встал, не доходя до окна, как межевой столб в поле, и завертел фуражку в руках так быстро, что нельзя было разобрать ни цвета, ни формы её.
Он очертил глазом своим сверкающий круг, замкнув в этом круге слушателей, положил руки на стол, вытянул их и напряг, точно вожжи схватив. Рана на
лице его стала багровой, острый нос
потемнел, и всё его копчёное
лицо пошло пятнами, а голос сорвался, захрипел.
— А — отчего? — сухо спрашивал Тиунов, воткнув в
лицо ему свое
тёмное око.
— Позвольте! — отстранил её доктор, снова вынув часы, и сложил губы так, точно собирался засвистать.
Лицо у него было жёлтое, с тонкими
тёмными усиками под большим, с горбиной, носом, глаза зеленоватые, а бритые щёки и подбородок — синие; его чёрная, гладкая и круглая голова казалась зловещей и безжалостной.