Неточные совпадения
Все
люди, когда удят, не кричат, не разговаривают, чтобы не пугать, — Ларион поёт неумолчно, а то рассказывает мне жития разные или о
боге говорит, и всегда к нему рыба шла.
— Очень превосходно, Ларя! Ну, и завидую я господу
богу — хорошо песни сложены ему! Человек-то, Ларя, а? Каков есть
человек, сколь он добр и богат душой, а? Ему ли уж не трудно перед
богом ходить! А он — вот как — на! Ты мне, господи, — ничего, а я тебе — всю душу!
— Не дьявольское, но — скотское! Добро и зло — в
человеке суть: хочете добра — и есть добро, зла хочете — и будет зло от вас и вам!
Бог не понуждает вас на добро и на зло, самовластны вы созданы волею его и свободно творите как злое, так и доброе. Диавол же ваш — нужда и темнота! Доброе суть воистину человеческое, ибо оно — божие, злое же ваше — не дьявольское, но скотское!
Вспоминая теперь Ларионовы слова, кажется мне, что видел он
бога великим мастером прекраснейших вещей, и
человека считал неумелым существом, заплутавшимся на путях земных, и жалел его, бесталанного наследника великих богатств,
богом ему отказанных на сей земле.
— В тюрьму бы за это и земского и попа! — тихо-тихо говорит Ларион. — Чтобы не убивали они, корысти своей ради,
бога в
людях!
Близость к
богу отводит далеко от
людей, но в то время я, конечно, не мог этого понять.
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои
людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто
бога ради уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана.
Ларион отвергал сатану, а надо было принять его, жития святых заставили — без сатаны непонятно падение
человека. Ларион видел
бога единым творцом мира, всесильным и непобедимым, — а откуда же тогда безобразное? По житиям святых выходило, что мастер всего безобразного и есть сатана. Я и принял его в такой должности:
бог создает вишню, сатана — лопух,
бог — жаворонка, сатана — сову.
Титов с женой ходили перед
богом спустя головы, как стреноженные лошади, и будто прятали в покорной робости своей некий грех, тяжелейший воровства. Руки Титова не нравились мне — он всё прятал их и этим наводил на мысли нехорошие — может, его руки
человека задушили, может, в крови они?
— Вот, вывел
бог Лота из Содома и Ноя спас, а тысячи погибли от огня и воды. Однако сказано — не убий? Иногда мне мерещится — оттого и погибли тысячи
людей, что были между ними праведники. Видел
бог, что и при столь строгих законах его удаётся некоторым праведная жизнь. А если бы ни одного праведника не было в Содоме — видел бы господь, что, значит, никому невозможно соблюдать законы его, и, может, смягчил бы законы, не губя множество
людей. Говорится про него: многомилостив, — а где же это видно?
Вытолкал я его вон из конторы. Прибаутки его не хотел я понять, потому что, считая себя верным слугой
бога, и мысли свои считал вернейшими мыслей других
людей, Становилось мне одиноко и тоскливо, чувствую — слабеет душа моя.
Жаловаться на
людей — не мог, не допускал себя до этого, то ли от гордости, то ли потому, что хоть и был я глуп
человек, а фарисеем — не был. Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, — огонёк в лампаде моей мелькает, тихая тень гладит икону, а на сердце мне эта тень холодом ложится, и встаёт между мною и
богом нечто невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен стал.
По вечерам я минею или пролог читал, а больше про детство своё рассказывал, про Лариона и Савёлку, как они
богу песни пели, что говорили о нём, про безумного Власия, который в ту пору скончался уже, про всё говорил, что знал, — оказалось, знал я много о
людях, о птицах и о рыбах.
Светлый
бог где-то далеко в силе и гордости своей,
люди — тоже отдельно в нудной и прискорбной жизни.
Где есть
люди, кои
бога видят и чувствуют красоту его?
— Сами вы в ересь впадаете, — разве это христианский
бог? Куда же вы Христа прячете? На что вместо друга и помощника
людям только судию над ними ставите?..
Тогда я опомнился. Ясно, что коли
человек полицию зовёт
бога своего поддержать, стало быть, ни сам он, ни
бог его никакой силы не имеют, а тем паче — красоты.
— Да, — говорит, — да ведь вы с ним точно на кулачки драться собрались, разве это можно? А что жизнь тяжела
людям — верно! Я тоже иногда думаю — почему? Знаете, что я скажу вам? Здесь недалеко монастырь женский, и в нём отшельница, очень мудрая старушка! Хорошо она о
боге говорит — сходили бы вы к ней!
«Вот, — думаю, — разобрали
люди бога по частям, каждый по нужде своей, — у одного — добренький, у другого — страшный, попы его в работники наняли себе и кадильным дымом платят ему за то, что он сытно кормит их. Только Ларион необъятного
бога имел».
При мне, за два года жизни в обители, одиннадцать
человек сбежало; с месяц-два проживут и — давай
бог ноги!
— Что же —
люди?
Люди, как травы, все разные. Для слепого и солнце черно. Кто сам себе не рад, тот и
богу враг. А впрочем, молоды
люди — трёх лет Ивана по отчеству звать рано!
А здесь
люди свободно и сыто живут; здесь открыты пред ними мудрые книги, — а кто из них
богу служит?
— Я тебе вот что скажу: существует только
человек, всё же прочее есть мнение.
Бог же твой — сон твоей души. Знать ты можешь только себя, да и то — не наверное.
Тут —
человек бога с лекарем спутал, — нестерпимо противно мне. Зажал уши пальцами.
Множество я видел таких
людей. Ночами они ползают перед
богом своим, а днём безжалостно ходят по грудям
людей. Низвели
бога на должность укрывателя мерзостей своих, подкупают его и торгуются с ним...
Ходят, ходят по земле, как шпионы
бога своего и судьи
людей; зорко видят все нарушения правил церковных, суетятся и мечутся, обличают и жалуются...
Нет
бога у
людей, пока они живут рассеянно и во вражде. Да и зачем он,
бог живой, сытому? Сытый ищет только оправдания полноты желудка своего в общем голоде
людей. Смешна и жалка его жизнь, одинокая и отовсюду окружённая веянием ужасов.
—
Бога не вижу и
людей не люблю! — говорит. — Какие это
люди, если друг другу помочь не могут?
Люди! Против сильного — овцы, против слабого — волки! Но и волки стаями живут, а
люди — все врозь и друг другу враги! Ой, много я видела и вижу, погибнуть бы всем! Родят деток, а растить не могут — хорошо это? Я вот — била своих, когда они хлеба просили, била!
Мутно текут потоки горя по всем дорогам земли, и с великим ужасом вижу я, что нет места
богу в этом хаосе разобщения всех со всеми; негде проявиться силе его, не на что опереться стопам, — изъеденная червями горя и страха, злобы и отчаяния, жадности и бесстыдства — рассыпается жизнь во прах, разрушаются
люди, отъединённые друг от друга и обессиленные одиночеством.
Вижу — у каждого свой
бог, и каждый
бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не
бога ищет
человек, а забвения скорби своей. Вытесняет горе отовсюду
человека, и уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже чувствую в
людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?
В пыль и грязь, под ноги толпы, комьями падают кликуши, бьются, как рыбы; слышен дикий визг — льются
люди через трепетное тело, топчут, пинают его и кричат образу матери
бога...
— Не помним мы никто родства своего. Я вот пошёл истинной веры поискать, а теперь думаю: где
человек? Не вижу
человека. Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, — а просто
человека, не причастного к обыкновенным делам, — не нахожу. Каждый кому-нибудь служит, каждому кто-нибудь приказывает. Над начальником ещё начальник, и уходит всё это из глаз в недостижимую высоту. А там скрыт
бог.
Тоскливо с ними: пьют они, ругаются между собою зря, поют заунывные песни, горят в работе день и ночь, а хозяева греют свой жир около них. В пекарне тесно, грязно, спят
люди, как собаки; водка да разврат — вся радость для них. Заговорю я о неустройстве жизни — ничего, слушают, грустят, соглашаются; скажу:
бога, — мол, — надо нам искать! — вздыхают они, но — непрочно пристают к ним мои слова. Иногда вдруг начнут издеваться надо мной, непонятно почему. А издеваются зло.
Как только заглянула в город весна, ушёл я, решив сходить в Сибирь — хвалили мне этот край, — а по дороге туда остановил меня
человек, на всю жизнь окрыливший душу мою, указав мне верный к
богу путь.
— Не бессилием
людей создан
бог, нет, но — от избытка сил.
Захватили они эту власть и ею утверждают бытие
бога вне
человека,
бога — врага
людей, судию и господина земли.
Вызываю в памяти моей образ
бога моего, ставлю пред его лицом тёмные ряды робких, растерянных
людей — эти
бога творят? Вспоминаю мелкую злобу их, трусливую жадность, тела, согбенные унижением и трудом, тусклые от печалей глаза, духовное косноязычие и немоту мысли и всяческие суеверия их — эти насекомые могут
бога нового создать?
— Врёшь! — мол. — Никогда не поставлю
человека рядом с
богом!
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова о
боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех
людей, кого знал; ошариваю их, вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение
человека, оплевание его души.
Снова не то: усомнился я в
боге раньше, чем увидал
людей. Михайла, округлив глаза, задумчиво смотрит мне в лицо, а дядя тяжело шагает по комнате, гладит бороду и тихонько мычит. Нехорошо мне пред ними, что принижаю себя ложью. В душе у меня бестолково и тревожно; как испуганный рой пчёл, кружатся мысли, и стал я раздражённо изгонять их — хочу опустошить себя. Долго говорил, не заботясь о связности речи, и, пожалуй, нарочно путал её: коли они умники, то должны всё разобрать. Устал и задорно спрашиваю...
—
Бог, о котором я говорю, был, когда
люди единодушно творили его из вещества своей мысли, дабы осветить тьму бытия; но когда народ разбился на рабов и владык, на части и куски, когда он разорвал свою мысль и волю, —
бог погиб,
бог — разрушился!
Интересно мне слушать этих
людей, и удивляют они меня равенством уважения своего друг ко другу; спорят горячо, но не обижают себя ни злобой, ни руганью. Дядя Пётр, бывало, кровью весь нальётся и дрожит, а Михаила понижает голос свой и точно к земле гнёт большого мужика. Состязаются предо мной два
человека, и оба они, отрицая
бога, полны искренней веры.
Во время жизни с Михайлой думы мои о месте господа среди
людей завяли, лишились силы, выпало из них былое упрямство, вытесненное множеством других дум. И на место вопроса: где
бог? — встал другой: кто я и зачем? Для того, чтобы
бога искать?
— Прав ты, когда говоришь, что в тайнах живёт
человек и не знает, друг или враг ему
бог, дух его, но — неправ, утверждая, что, невольники, окованные тяжкими цепями повседневного труда, можем мы освободиться из плена жадности, не разрушив вещественной тюрьмы…
Вспоминаю былое единение с
богом в молитвах моих: хорошо было, когда я исчезал из памяти своей, переставал быть! Но в слиянии с
людьми не уходил и от себя, но как бы вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась сила духа моего во много раз. И тут было самозабвение, но оно не уничтожало меня, а лишь гасило горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
Народ на заводе — по недугу мне: всё этакие резкие
люди, смелые, и хотя матерщинники, похабники и часто пьяницы, но свободный, бесстрашный народ. Не похож он на странников и холопов земли, которые обижали меня своей робостью, растерянной душой, безнадёжной печалью, мелкой жуликоватостью в делах с
богом и промеж себя.
— Я, — мол, — не потому в монахи пошёл, что сытно есть хотел, а потому, что душа голодна! Жил и вижу: везде работа вечная и голод ежедневный, жульничество и разбой, горе и слёзы, зверство и всякая тьма души. Кем же всё это установлено, где наш справедливый и мудрый
бог, видит ли он изначальную, бесконечную муку
людей своих?
Так я, бывало, в заутреню на пасху
бога, себя и
людей любил. Сижу и, вздрагивая, думаю...
Так начал я скромный свой благовест, призывая
людей к новой службе, во имя новой жизни, но ещё не зная
бога нового моего.
Познакомился я там с великолепными
людьми; один из них, Яша Владыкин, студент из духовного звания, и теперь мой крепкий друг и на всю жизнь таким будет! В
бога не веруя, церковную музыку любит он до слёз: играет на фисгармонии псалмы и плачет, милейший чудак.