Чтобы она не тревожила вашего покоя, вы, подобно тысячам ваших сверстников, поспешили смолоду поставить ее в рамки; вы вооружились ироническим отношением к жизни, или как хотите называйте, и сдержанная, припугнутая мысль не смеет прыгнуть через тот палисадник, который вы поставили ей, и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но, чтобы
заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью.
Неточные совпадения
17 Среди этой нравственной неурядицы, где позабыто было всякое чувство
стыда и боязни, где грабитель во всеуслышание именовал себя патриотом, человеку, сколько-нибудь брезгливому, ничего другого не оставалось, как жаться к стороне и направлять все усилия к тому, чтоб
заглушить в себе даже робкие порывы самосознательности.
Чтобы
заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат
стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
Цыплунов. Извольте, я буду просить у вас извинения, буду просить униженно, коли вы хотите, даже на коленях; но это не поможет вам, вы ошибаетесь. Извинение мое может успокоить вас только на несколько минут; горькие слова мои, сказанные вам вчера, всегда останутся с вами. Никаким развлечением, никакими забавами вы их не
заглушите, они будут вас преследовать везде и вызывать краску
стыда на лицо ваше; вы будете с ужасом просыпаться ночью и повторять их.
Кровь польская сказалась в сердце польском! // Не устою на роковой черте! // И, спотыкаясь в месте скользком, // Я падаю, но в ноги красоте! // Я не легко пускаюсь на измену, // Нет, ваших просьб признал и вес и цену, // Вы
заглушили ложный
стыд, // В мою прокралися вы душу, // И Нарушевич мне простит, // Что клятву раз свою нарушу.
Но поднявшийся плач и вопли почти
заглушили окончание моей речи, да и сам я, сознаюсь в этом без
стыда, смахнул с глаз не одну предательскую слезу. Не дав окончательно утихнуть волнению, я возгласил голосом суровой и правдивой укоризны: