— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер — другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница,
не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
Неточные совпадения
— Ну его, ребята, ко всем псам! — говорят. — Удавишь —
греха да склоки разной
не оберёшься.
Но вышло как-то так, что хоть я и признал сатану, а
не поверил в него и
не убоялся; служил он для меня объяснением бытия зла, но в то же время мешал мне, унижая величие божие. Старался я об этом
не думать, но Титов постоянно наводил меня на мысли о
грехе и силе дьявола.
Титов с женой ходили перед богом спустя головы, как стреноженные лошади, и будто прятали в покорной робости своей некий
грех, тяжелейший воровства. Руки Титова
не нравились мне — он всё прятал их и этим наводил на мысли нехорошие — может, его руки человека задушили, может, в крови они?
Не понимал я в ту пору, что человек этот ищет свободы
греха, но раздражали меня слова его.
— Так или нет —
не знаю! — отвечает. — Только думается мне, что служите вы, богомолы, богу вашему для меры чужих
грехов.
Не будь вас — смешался бы господь в оценке
греха!
— Ага! — говорит. — Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может быть, большим
грехом купил, может, я за них душу чёрту продал. Пока я в
грехах пачкался, — ты праведно жил, да и теперь того же хочешь, за счёт моих
грехов? Легко праведному в рай попасть, коли грешник его на своём хребте везёт, — только я
не согласен конём тебе служить! Уж ты лучше сам погреши, тебе бог простит, — чай, ты вперёд у него заслужил!
— Помоги, — говорю, — господи, и научи мя, да
не потеряю путей твоих и да
не угрязнет душа моя во
грехе! Силён ты и многомилостив, сохрани же раба твоего ото зла и одари крепостью в борьбе с искушением, да
не буду попран хитростию врага и да
не усумнюсь в силе любви твоей к рабу твоему!
— Хочешь ли ты указать мне, что ради праха и золы погубил я душу мою, — этого ли хочешь?
Не верю,
не хочу унижения твоего,
не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе на меня и на Титова!
Не потому
не верю в гнев твой, что я
не достоин его, а потому, что гнев такой
не достоин тебя!
Не хотел ты подать мне помощи твоей в нужный час, бессильному, против
греха. Ты виноват, а
не я! Я вошёл в
грех, как в тёмный лес, до меня он вырос, и — где мне найти свободу от него?
— Сколько надо было мне
греха сделать — сделал я, поравнялся с вами, чего вам хотелось, — ну, а ниже вас
не буду стоять!
— Делай, как знаешь, только
не остаться бы нищими! Жалко, — говорит, — папашу: хочет он тебе добра и много принял
греха на душу ради нас…
Сытость числится радостью и богатство — счастием, ищут люди свободы
греха, а свободы от
греха не имеют.
— За свои
грехи — я ответчица! — говорит она, наклонясь ко мне, и вся улыбается. — Да
не кажется мне велик грех-то мой… Может, это и нехорошо говорю я, а — правду! В церковь я люблю ходить; она у нас недавно построена, светлая такая, очень милая! Певчие замечательно поют. Иногда так тронут сердце, что даже заплачешь. В церкви отдыхаешь душой от всякой суеты…
— Люди для тебя кончились, — говорит, — они там в миру
грех плодят, а ты от мира отошёл. А если телом откачнулся его — должен и мыслью уйти, забыть о нём. Станешь о людях думать,
не минуя вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму
греха и навеки связан!
Не в силе он — ибо продолжает велий
грех прелюбодеяния, за него же люди изгнаны господом из садов райских!
Тем
грехом все мы презренно брошены во скорбь вечную и осуждены на скрежет зубовный и на судороги дьявольские и ослеплены, да
не видим лица божия вовеки и век века!
Всё это дело
не моё, и осуждать я
не могу,
греха в этом
не вижу, но ложь противна.
После разговора с игуменом и мне захотелось в другой монастырь идти, где бы победнее, попроще и
не так много работы; где монахи ближе к делу своему — познанию
грехов мира — стоят, но захлестнули меня разные события.
— Ты бога
не обижай… Чего тебе надо?.. Ничего
не надо… Кусочек хлебца разве. А бога обижать
грех. Это от беса. Беси — они всяко ногу подставляют. Знаю я их. Обижены они, беси-то. Злые. Обижены, оттого и злы. Вот и
не надо обижаться, а то уподобишься бесу. Тебя обидят, а ты им скажи: спаси вас Христос! И уйди прочь. Ну их! Тленность они все. Главное-то — твоё. Душу-то
не отнимут. Спрячь её, и
не отнимут.
— Пусть бы ты всему миру сказал — легче мне! Пред людьми покаюсь, и они простят, а ты, сволочь, хуже всех, —
не хочу быть обязан тебе, гордец ты и еретик! Сгинь, да
не введёшь меня в кровавый
грех!
— Эх, отец! Наблудил ты в душе у меня, словно козёл в огороде, вот и вся суть твоих речей! Но неужели со всеми решаешься ты так говорить? Великий это
грех, по-моему, и нет в тебе жалости к людям! Ведь утешений, а
не сомнений ищут они, а ты сомнения сеешь!
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь
грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин
грех //
Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю
не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой
грех — недоглядел!..»
— По-нашему ли, Климушка? // А Глеб-то?.. — // Потолковано // Немало: в рот положено, // Что
не они ответчики // За Глеба окаянного, // Всему виною: крепь! // — Змея родит змеенышей. // А крепь —
грехи помещика, //
Грех Якова несчастного, //
Грех Глеба родила! // Нет крепи — нет помещика, // До петли доводящего // Усердного раба, // Нет крепи — нет дворового, // Самоубийством мстящего // Злодею своему, // Нет крепи — Глеба нового //
Не будет на Руси!
— А кто сплошал, и надо бы // Того тащить к помещику, // Да все испортит он! // Мужик богатый… Питерщик… // Вишь, принесла нелегкая // Домой его на
грех! // Порядки наши чудные // Ему пока в диковину, // Так смех и разобрал! // А мы теперь расхлебывай! — // «Ну… вы его
не трогайте, // А лучше киньте жеребий. // Заплатим мы: вот пять рублей…»