— Крестьяне! — полным и тугим голосом говорил Рыбин. — Бумагам этим верьте, — я теперь за них, может, смерть приму, били меня, истязали, хотели выпытать — откуда я их взял, и еще
бить будут, — все стерплю! Потому — в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна быть, — вот!
Неточные совпадения
Ругали и
били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы
были молоды, они тоже
пили и дрались, их тоже
били матери и отцы. Жизнь всегда
была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся
была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же, изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
— Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова
была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она
была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе.
Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
— То — приемная умерла. А я — о родной. Кажется мне, что она где-нибудь в Киеве милостыню собирает. И водку
пьет. А пьяную ее полицейские по щекам
бьют.
— Я? — Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: — Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, — ничего! Ведь
бить не
будут?
— Он
был вреден не меньше зверя. Комар
выпьет немножко нашей крови — мы
бьем! — добавил хохол.
— Когда
был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе,
побили меня за это. А как
побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще
побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты такие же люди, как мы. Они не
будут бить нас. За что
бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
— Случай подвернулся! Гулял я, а уголовники начали надзирателя
бить. Там один
есть такой, из жандармов, за воровство выгнан, — шпионит, доносит, жить не дает никому!
Бьют они его, суматоха, надзиратели испугались, бегают, свистят. Я вижу — ворота открыты, площадь, город. И пошел не торопясь… Как во сне. Отошел немного, опомнился — куда идти? Смотрю — а ворота тюрьмы уже заперты…
В этом крике
было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор стал тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным звуком. Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный ветер, все усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал платье и волосы, слепил глаза,
бил в грудь, путался в ногах…
— А сейчас, слышь, на кладбище драка
была!.. Хоронили, значит, одного политического человека, — из этаких, которые против начальства… там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало
быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать, народ разоряет… Полиция
бить их! Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
Шум все рос, поднимался выше. — Говори! Не дадим
бить… — Развяжите руки ему… — Гляди, — греха не
было бы!..
— Разойдись, сволочь!.. А то я вас, — я вам покажу! В голосе, на лице его не
было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно,
бил людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук. Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.
— Что вы, в самом деле, без всякого закону?.. — Разве можно? Этак все начнут
бить, тогда что
будет?..
— Они это умеют! — отозвался парень, хмуря брови. Плечи у него вздрогнули. — То
есть боюсь я их — как чертей! А мужики — не
били?
— Много
бил меня муж, все, что до него
было, — как-то стерлось в памяти.
— Идите, — пожалуй,
будут бить. Или арестуют. Поселение? В Сибирь?
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но
бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Неточные совпадения
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом
бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку не
было!
Чина, звания не пощадит, и
будут все скалить зубы и
бить в ладоши.
Голос Осипа. Вот с этой стороны! сюда! еще! хорошо. Славно
будет! (
Бьет рукою по ковру.)Теперь садитесь, ваше благородие!
— Коли всем миром велено: // «
Бей!» — стало,
есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не
бить его, // Так уж кого и
бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Были оборваны, —
будете голы вы, //
Били вас палками, розгами, кнутьями, //
Будете биты железными прутьями!..