Неточные совпадения
— А
ты все пропивать
будешь? — осмелилась она спросить.
— Выздоровлю —
тебе хуже
будет!
— Каким кормильцем
ты будешь мне, если
пить начнешь…
— А
ты — не
пей! За
тебя, сколько надо, отец
выпил. И меня он намучил довольно… так уж
ты бы пожалел мать-то, а?
— Ну что, весело
тебе было вчера?
Ей
было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что
ты можешь сделать?»
— Скоро светать
будет, лег бы
ты, уснул!
— Ничего я не
буду делать! — прерывающимся голосом сказала она. — Только береги
ты себя, береги!
— Бог с
тобой! Живи как хочешь, не
буду я
тебе мешать. Только об одном прошу — не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь
ты их обличать да судить — возненавидят они
тебя, погубят!
— Может
быть,
ты… уйдешь куда-нибудь?
— Слух идет! — таинственно сообщила Марья. — Нехороший, мать
ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты — называется это. Сечь
будут друг друга, как хлысты…
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она
тебя любит, — я этого не думаю, — но, положим, так! И вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать
тебе надо
будет одному… и — много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела — вас больше нет. Обоих нет!
— Трудно
тебе будет, Паша, когда
ты сам вот так…
— Обнаружили решение ваше. Дескать,
ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы
будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек!
Ты мне, Павел, веришь?
— Вот. Гляди — мне сорок лет, я вдвое старше
тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат
был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе
был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
— Собрались мы, которые постарше, — степенно говорил Сизов, — поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к
тебе спросить, — как
ты у нас человек знающий, —
есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
— Можно! Помнишь,
ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я
тебя от нужды спрячу…
Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у
тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не
будет, —
ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
Они ведь лучше не
будут, если
ты обругаешь их!» А он ревет: «Сковырну их с земли, как болячки!» Хорошо держится Павел, ровно, твердо.
— А я опять у
тебя обедать
буду, вкусно!
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда
ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце
поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
— Хорошо, что у
тебя дело
есть, — не скучаешь!
— Осунулся
ты! Андрюша,
напоим его чаем…
— Да, холодно, должно
быть. На полу мерзлые тараканы валяются. И мыши тоже померзли.
Ты, Пелагея Ниловна, позволь мне у
тебя ночевать, — можно? — глухо спросил он, не глядя на нее.
— А я подумал — вот дурак
будет тот, кто
тебя обидит! — заявил Николай, двигая головой.
— Я не знаю! — сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. — Я только про то, что очень уж совестно должно
быть человеку после того, как он обидит
тебя.
— Нет, виноватые должны
быть, — они тут! Я
тебе скажу — нам надо всю жизнь перепахать, как сорное поле, — без пощады!
— Я, мама, видел, — многое задевало
тебя за душу, трудно
тебе. Думал — никогда
ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как свои, а только молча
будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело
было!..
— Давайте обедать!
Ты, Паша, ведь не
ел еще? — суетливо предложила она.
— Не горевать
тебе, а радоваться надо бы. Когда
будут матери, которые и на смерть пошлют своих детей с радостью?..
— Хорош
был бы я товарищ
тебе, если бы молчал, видя твои глупые, козлиные прыжки!
Ты зачем это сказал? Понимаешь?
— И
ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку
буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
— Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, — как землю из-под ног у народа господа выдернули? Стоит она или вертится, это не важно —
ты ее хоть на веревке повесь, — давала бы
есть; хоть гвоздем к небу прибей — кормила бы людей!..
— Еще поспорим!
Ты играй на своей сопелке — у кого ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать
будут! Рыбин верно сказал — мы под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз — люди оторвутся, покачнем два — и еще!
— Я
тебя, Николай, выучу набирать буквы, и
ты будешь наборщиком у нас, — ладно?
— Задавило на фабрике сына моего, Матвея, — вы знаете. Но если бы жив
был он — сам я послал бы его в ряд с ними, с теми, — сам сказал бы: «Иди и
ты, Матвей! Иди, это — верно, это — честное!»
— Ну, — нам работать надо… Вы, может, отдохнете? Там, в шалаше, нары
есть. Набери-ка им листа сухого, Яков… А
ты, мать, давай книги…
— На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я погляжу, чем
ты будешь, — умник!
— Прощается
тебе! — отозвался Рыбин. Он
был более спокоен, усталость поглотила избыток возбуждения.
—
Ты его добром, а он
тебя — колом! — тихонько усмехнувшись, сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. — Уходить им пора, дядя Михаиле, покуда не видал никто. Раздадим книжки — начальство
будет искать — откуда явились? Кто-нибудь вспомнит — а вот странницы приходили…
— Ну, теперь у меня голова не такая пустая, как
была. А
ты, Егор Иванович, все хвораешь…
— А
ты не говори! На-ко,
выпей лучше!.. — мягко попросила мать.
— Вот придет она, барыня-то, и
будет ругать меня за то, что
ты говоришь…
— Товарищ, дорогой мой, милый, благодарю, благодарю всем сердцем, прощай!
Буду работать, как
ты, не уставая, без сомнений, всю жизнь!.. Прощай!
— Сегодня можно, ну, пожалуй, завтра, а потом мне удобнее
будет, чтобы он лег в больницу. У меня нет времени делать визиты!
Ты напишешь листок о событии на кладбище?
Мать широко улыбнулась, ей
было приятно слышать восторженные похвалы мальчика. Приятно и неловко. Она даже хотела сказать ему: «Это я Власова!..», но удержалась и с мягкой насмешкой, с грустью сказала себе: «Эх
ты, старая дура!..»
— Дала бы
ты мне пятак, — хоть бы
выпил я!
— А что, ночевать у
тебя можно
будет?
— Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с
тобой видим — давеча солидного, как следует
быть, мужика заарестовали, теперь вот — они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов
будете?
— Сейчас я
тебя чаем
напою! — торопливо говорила мать, схватив самовар.