Неточные совпадения
От людей, которые говорили новое, слобожане молча сторонились. Тогда эти люди исчезали, снова
уходя куда-то, а оставаясь на фабрике, они жили в стороне, если
не умели слиться в одно целое с однообразной массой слобожан…
Он
не купил себе ружья и
не стал удить рыбу, но заметно начал уклоняться с торной дороги всех: реже посещал вечеринки и хотя, по праздникам, куда-то
уходил, но возвращался трезвый.
В субботу, вечером, Павел пришел с фабрики, умылся, переоделся и, снова
уходя куда-то, сказал,
не глядя на мать...
Было уже за полночь, когда они стали расходиться. Первыми
ушли Весовщиков и рыжий, это снова
не понравилось матери.
Мать громко потянула носом воздух и
ушла, немного обиженная тем, что они
не обратили внимания на ее слова.
Мать заснула и
не слышала, когда
ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в угол и молчал, лишь изредка говоря...
— Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело — гожусь, — знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я
уйду.
Не могу я верить, должен
уйти.
— Дети начали стыдиться родителей, говорю! — повторил он и шумно вздохнул. — Тебя Павел
не постыдится никогда. А я вот стыжусь отца. И в дом этот его…
не пойду я больше. Нет у меня отца… и дома нет! Отдали меня под надзор полиции, а то я
ушел бы в Сибирь… Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
— Да, уж если так… то лучше
уйти! — говорила она, чтобы
не обидеть его молчанием.
Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на это как на свою обязанность и стала привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на другой день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею ничего
не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив,
уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
Хохол хватался за голову, дергал усы и долго говорил простыми словами о жизни и людях. Но у него всегда выходило так, как будто виноваты все люди вообще, и это
не удовлетворяло Николая. Плотно сжав толстые губы, он отрицательно качал головой и, недоверчиво заявляя, что это
не так,
уходил недовольный и мрачный.
Весовщиков,
не ответив,
ушел.
Хохол медленно и устало шагал по комнате, тихо шаркая тонкими, паучьими ногами. Сапоги он снял, — всегда делая это, чтобы
не стучать и
не беспокоить Власову. Но она
не спала и, когда Николай
ушел, сказала тревожно...
— Уж он подглядел! — смущенно воскликнула она. И, обеспокоенная обилием радости, наполнявшей ее грудь, предложила Павлу: — Позвать бы его! Нарочно
ушел, чтобы
не мешать. У него — матери нет…
Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе, но это
не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она
уходила, он начинал грустно насвистывать свои бесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.
—
Уйди, Павел, чтобы я тебе голову
не откусил! Это я шучу, ненько, вы
не верьте! Вот я поставлю самовар. Да! Угли же у нас… Сырые, ко всем чертям их!
— Он
не сидит там, над Исаем-то, кокнул да и
ушел! — ответила Марья.
— Я
не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось так: когда ты
ушел вперед, а я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю ночь. Я изобью его». И
ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
Она
ушла в кухню, чтобы
не смущать его своими слезами. Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав...
— Да, да! — говорила тихо мать, качая головой, а глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым,
ушло от нее вместе с Андреем и Павлом. Плакать она
не могла, — сердце сжалось, высохло, губы тоже высохли, и во рту
не хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью вздрагивала кожа.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и,
не мигая, ничего
не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
— Наступит день, когда рабочие всех стран поднимут головы и твердо скажут — довольно! Мы
не хотим более этой жизни! — уверенно звучал голос Софьи. — Тогда рухнет призрачная сила сильных своей жадностью;
уйдет земля из-под ног их и
не на что будет опереться им…
— Ты его добром, а он тебя — колом! — тихонько усмехнувшись, сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. —
Уходить им пора, дядя Михаиле, покуда
не видал никто. Раздадим книжки — начальство будет искать — откуда явились? Кто-нибудь вспомнит — а вот странницы приходили…
Иногда приходила Сашенька, она никогда
не сидела долго, всегда говорила деловито,
не смеясь, и каждый раз,
уходя, спрашивала мать...
— Кабы
не увидал я тебя — хоть назад в тюрьму иди! Никого в городе
не знаю, а в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю — дурак! Зачем
ушел? Вдруг вижу — Ниловна бежит! Я за тобой…
— Мы
уйдем! — продолжала она. — Я скоро ворочусь! Вы дайте Егору столовую ложку вот этого.
Не позволяйте ему говорить…
— Вы
уходите? — тихо и
не оглядываясь, спросил доктор.
—
Не очень, только смутно все! И слабость, — конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза, точно от яркого света. Заметив, что он
не решается есть при ней, Саша встала и
ушла.
«
Не надо
уходить! — подумала она. —
Не надо!»
Женщина быстро
ушла,
не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана
не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
— Он
ушел еще вчера! — ответил Николай. — Сегодня, видишь ли, суббота, у него чтение, так он
не может пропустить…
И торопливо
ушла,
не взглянув на него, чтобы
не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
— Нам везет! — сказал Николай, потирая руки. — Но — как я боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет —
не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть — он
уйдет с дороги. А суд — это приблизительно такая штука…
И поэтому юноши вызывают у старых судей мстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который видит свежую пищу, но уже
не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужою силой и болезненно ворчит, уныло воет, видя, что
уходит от него источник сытости.
— Жить он там
не станет. Он —
уйдет, конечно…
— Вы, Саша,
уходите! — сказал Николай, протянув ей руку. — До свиданья!
Не забывайте книгами, если явится что-нибудь интересное. Ну, до свиданья, дорогой товарищ! Будьте осторожнее…