Теплая тень ласково окружала женщину, грея сердце чувством любви к неведомым людям, и они складывались в ее воображении все — в одного
огромного человека, полного неисчерпаемой мужественной силы.
Неточные совпадения
Являлись и еще
люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с
огромными глазами на худом, бледном лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Павел молчал. Перед ним колыхалось
огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в
людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
— Так и должно быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце в жизни растет. Идет
человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы!
Люди всех стран, соединяйтесь в одну семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются в
огромное сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
Казалось, в воздухе поет
огромная медная труба, поет и будит
людей, вызывая в одной груди готовность к бою, в другой — неясную радость, предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет надежд, здесь — открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы. Все заглядывали вперед, где качалось и реяло в воздухе красное знамя.
Вставали
огромные города, прекрасные здания, машины, корабли, монументы, неисчислимые богатства, созданные
людьми, и поражающее ум разнообразие творчества природы.
Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый и краснолицый
человек, с большими, добрыми глазами; волостной старшина в поддевке, с
огромным животом, который, видимо, конфузил его — он все старался прикрыть его полой поддевки, а она сползала.
Прихрамывая, качаясь, но шагая твердо и широко, раздвигая людей, как пароход лодки, торопливо прошел трактирщик и подрядчик по извозу Воронов,
огромный человек с лицом, похожим на бараний курдюк, с толстой палкой в руке.
Он встретил нас в самый день приезда и, сняв меня, как перышко, с козел, галантно помог матери выйти из коляски. При этом на меня пахнуло от этого
огромного человека запахом перегара, и мать, которая уже знала его раньше, укоризненно покачала головой. Незнакомец стыдливо окосил глаза, и при этом я невольно заметил, что горбатый сизый нос его свернут совершенно «набекрень», а глаза как-то уныло тусклы…
Татары горячились не меньше нас; часто, кончив бой, мы шли с ними в артель, там они кормили нас сладкой кониной, каким-то особенным варевом из овощей, после ужина пили густой кирпичный чай со сдобными орешками из сладкого теста. Нам нравились эти
огромные люди, на подбор — силачи, в них было что-то детское, очень понятное, — меня особенно поражала их незлобивость, непоколебимое добродушие и внимательное, серьезное отношение друг ко другу.
Между стволов сосен являются прозрачные, воздушные фигуры
огромных людей и исчезают в зеленой густоте; сквозь нее просвечивает голубое, в серебре, небо. Под ногами пышным ковром лежит мох, расшитый брусничником и сухими нитями клюквы, костяника — сверкает в траве каплями крови, грибы дразнят крепким запахом.
Ирландцы взяли Падди в середину и сомкнулись тревожно, как стадо при виде медведя. Все они глядели на этого
огромного человека, ожидая чего-то страшного, тем более, что Дыма тоже стоял перепуганный и бледный…
Неточные совпадения
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с
огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Место это, как и все такие места, требовало таких
огромных знаний и деятельности, которые трудно было соединить в одном
человеке.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными
людьми, что после
огромных усилий,
огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к сознанию того, что то, что они долго бились доказать друг другу, давным давно, с начала спора, было известно им, но что они любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть оспоренными.
Событие рождения сына (он был уверен, что будет сын), которое ему обещали, но в которое он всё-таки не мог верить, — так оно казалось необыкновенно, — представлялось ему с одной стороны столь
огромным и потому невозможным счастьем, с другой стороны — столь таинственным событием, что это воображаемое знание того, что будет, и вследствие того приготовление как к чему-то обыкновенному,
людьми же производимому, казалось ему возмутительно и унизительно.
Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как начал писать ее; но суждения
людей, какие бы они ни были, имели для него всё-таки
огромную важность и до глубины души волновали его.