Неточные совпадения
Когда Павлу, сыну его,
было четырнадцать лет, Власову
захотелось оттаскать его за волосы. Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко сказал...
Его смущали ласки матери и трогала печаль в ее глазах.
Хотелось плакать, и, чтобы подавить это желание, он старался притвориться более пьяным, чем
был.
Ей
было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей
хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами,
было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он
был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей
захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Один из парней, пришедших с Павлом,
был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно
быть,
хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол, лица его не
было видно.
Она не
была уверена в этом, ей
хотелось услышать от сына утвердительный ответ. Он, спокойно глядя ей в глаза, твердо заявил...
— А я в получку новые куплю! — ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: — А может, вы и
есть родная моя мать? Только вам не
хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?
Она молча похлопала его по руке. Ей
хотелось сказать ему много ласковых слов, но сердце ее
было стиснуто жалостью, и слова не шли с языка.
Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что
было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей
хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
— Пишет. Я этого не понимаю! — покачав головой, сказал Николай. — Что он — чиж? Посадили в клетку —
поет! Я вот одно понимаю — домой мне идти не
хочется…
— Когда
был я мальчишкой лет десяти, то
захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом, — дышать
было легко и приятно, но голос невольно понижался, не
хотелось говорить громко, нарушая мирную задумчивость людей, сосредоточенно смотревших со стен.
Речь ее будила в сердце матери сложное чувство — ей почему-то
было жалко Софью необидной дружеской жалостью и
хотелось слышать от нее другие слова, более простые.
— Дали бы мне
поесть, — ей-богу, очень
хочется! — неожиданно воскликнул Николай.
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за день, ей
хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном
были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей
хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской,
хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие в легкой улыбке.
Было тихо и скучно светло…
Есть не
хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты.
— Теперь ото всего дегтем
будет вонять у вас… эх! Напрасно все это… Спать мне не
хочется… Как он насчет середины-то хватил… Черти…
Матери
хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая о незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила, что на нее смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в кармане брюк, от этого его левое плечо
было ниже, и эта особенность фигуры показалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она
была озабочена воспоминаниями и тотчас же забыла о нем.
— Вы имеете сказать что-нибудь по существу? — повышая голос, спросил старичок. У него дрожала рука, и матери
было приятно видеть, что он сердится. Но поведение Андрея не нравилось ей — оно не сливалось с речью сына, — ей
хотелось серьезного и строгого спора.
Мать молча кивала головой сыну и всем.
Хотелось заплакать, но
было совестно.
Теперь ей
было нестерпимо жаль его, но она сдерживала свое чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится и станет, как всегда, смешным немного, — ей не
хотелось видеть его таким.
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!