Неточные совпадения
Проснулся он среди ночи от какого-то жуткого и странного звука, похожего на волчий вой. Ночь
была светлая, телега
стояла у опушки леса, около неё лошадь, фыркая, щипала траву, покрытую росой. Большая сосна выдвинулась далеко в поле и
стояла одинокая, точно её выгнали из леса. Зоркие глаза мальчика беспокойно искали дядю, в тишине ночи отчётливо звучали глухие и редкие удары копыт лошади по земле, тяжёлыми вздохами разносилось её фырканье, и уныло плавал непонятный дрожащий звук, пугая Илью.
Но Илье не спалось.
Было жутко от тишины, а в ушах всё дрожал этот жалобный звук. Он пристально оглядел местность и увидал, что дядя смотрит туда, где, над горой, далеко среди леса,
стоит пятиглавая белая церковь, а над нею ярко сияет большая, круглая луна. Илья узнал, что это ромодановская церковь, в двух верстах от неё, среди леса, над оврагом,
стоит их деревня — Китежная.
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где
будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому
стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают людей бедных. Должно
быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
Целые дни перед глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел в кипучей сутолоке этой жизни.
Стоя в трактире около стола, на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья смотрел, как люди приходят,
пьют,
едят, кричат, целуются, дерутся,
поют песни. Тучи табачного дыма плавают вокруг них, и в этом дыму они возятся, как полоумные…
Ему
было хорошо
стоять около дедушки Еремея, шептавшего молитвы.
Должно
быть, это очень хорошо —
петь,
стоя у золотых царских врат выше всех.
— Ну что ж? — перекрестясь, строго сказал буфетчик. — Царство небесное! Хороший
был старичок, между прочим… Пойду… погляжу… Илья, ты
побудь здесь, — понадобится что, прибеги за мной, — слышишь? Яков,
постой за буфетом…
Во мгле они обе сливались в одну — большую, уродливую. Илья разглядел, что дядя,
стоя на коленях у ложа старика, торопливо зашивает подушку.
Был ясно слышен шорох нитки, продёргиваемой сквозь материю. Петруха,
стоя сзади Терентия, наклонясь над ним, шептал...
Илья вытер лицо рукавом рубахи и посмотрел на всех. Петруха уже
стоял за буфетом, встряхивая кудрями. Пред ним
стоял Перфишка и лукаво ухмылялся. Но лицо у него, несмотря на улыбку,
было такое, как будто он только что проиграл в орлянку последний свой пятак.
Илья повторил клятву, и тогда Яков отвёл его в угол двора, к старой липе. Там он снял со ствола искусно прикреплённый к нему кусок коры, и под нею в дереве открылось большое отверстие. Это
было дупло, расширенное ножом и красиво убранное внутри разноцветными тряпочками и бумажками, свинцом от чая, кусочками фольги. В глубине этой дыры
стоял маленький, литой из меди образок, а пред ним
был укреплён огарок восковой свечи.
— Чудак! — сокрушённо качая головой, проговорил Терентий. Илье сапожник тоже показался чудаком… Идя в школу, он на минутку зашёл в подвал посмотреть на покойницу. Там
было темно и тесно. Пришли бабы сверху и, собравшись кучей в углу, где
стояла постель, вполголоса разговаривали. Матица примеривала Маше какое-то платьишко и спрашивала...
Не
было пьяных, маленьких людей, одетых в лохмотья, вместо полугнилых деревянных домов
стояли дворцы, сверкая золотом, неприступные замки из железа возвышались до небес.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен
быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой
стоял высокий мужик с огромным животом. На голове у него не
было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже
были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Илья исподлобья осматривал лавку. В корзинах со льдом лежали огромные сомы и осетры, на полках
были сложены сушёные судаки, сазаны, и всюду блестели жестяные коробки. Густой запах тузлука
стоял в воздухе, в лавке
было душно, тесно. На полу в больших чанах плавала живая рыба — стерляди, налимы, окуни, язи. Но одна небольшая щука дерзко металась в воде, толкала других рыб и сильными ударами хвоста разбрызгивала воду на пол. Илье стало жалко её.
После обеда делать
было нечего, и, если его не посылали куда-нибудь, он
стоял у дверей лавки, смотрел на суету базара и думал о том, как много на свете людей и как много
едят они рыбы, мяса, овощей.
Войдя наверх, Илья остановился у двери большой комнаты, среди неё, под тяжёлой лампой, опускавшейся с потолка,
стоял круглый стол с огромным самоваром на нём. Вокруг стола сидел хозяин с женой и дочерями, — все три девочки
были на голову ниже одна другой, волосы у всех рыжие, и белая кожа на их длинных лицах
была густо усеяна веснушками. Когда Илья вошёл, они плотно придвинулись одна к другой и со страхом уставились на него тремя парами голубых глаз.
— Эх! — глубоко вздохнул Терентий и с тоской заговорил: — Рос бы ты поскорее! Будь-ка ты побольше — охо-хо! Ушёл бы я… А то — как якорь ты мне, — из-за тебя
стою я в гнилом озере этом… Ушёл бы я ко святым угодникам… Сказал бы им. — «Угодники божий! Милостивцы и заступники! Согрешил я, окаянный!»
Люди
стояли неподвижно, молча, и
было в их молчании единодушие.
Самоварчик уже
был готов и
стоял на столе, курлыкая и посвистывая.
Комната женщины
была узкая, длинная, а потолок её действительно имел форму крышки гроба. Около двери помещалась печка-голландка, у стены, опираясь в печку спинкой,
стояла широкая кровать, против кровати — стол и два стула по бокам его. Ещё один стул
стоял у окна, — оно
было тёмным пятном на серой стене. Здесь шум и вой ветра
были слышнее. Илья сел на стул у окна, оглядел стены и, заметив маленький образок в углу, спросил...
Судьба меня душит, она меня давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку — и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не стану и спать захочу…
Не
выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я —
выпью!.. Пусть те, кому спится, не
пьют!
Мне думы уснуть не дают…
Среди маленькой, чисто убранной комнаты
стоял стол, покрытый белой скатертью; на столе шумно кипел самовар, всё вокруг
было свежо и молодо. Чашки, бутылка вина, тарелки с колбасой и хлебом — всё нравилось Илье, возбуждая в нём зависть к Павлу. А Павел сидел радостный и говорил складной речью...
Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним
стояла высокая, стройная женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё
были свежие, румяные, а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.
— Жаль! — спокойно кинула женщина, отвернулась от Ильи и заговорила, обращаясь к Вере: — Знаешь, —
была я вчера у всенощной в девичьем монастыре и такую там клирошанку видела — ах! Чудная девочка…
Стояла я и всё смотрела на неё, и думала: «Отчего она ушла в монастырь?» Жалко
было мне её…
Илья слушал её шёпот,
стоя у печки, и, рассматривая окутанную чем-то серым фигурку Маши, думал: «А что
будет с этой девочкой?..»
Перед ним
стоял с лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него
был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.
— Поглядим! — Полицейский стряхнул снег с рукава и сунул руку за пазуху. Лунёву
было и жутко и любо
стоять против этого человека. Он вдруг рассмеялся сухим, как бы вынужденным смехом.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же
был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он
стоял у двери, не пуская людей в лавку, смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним
стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
В купце
было что-то строгое и верное, а все остальные
стоят, как пни в лесу, и, толкая его, Илью, болтают гнусными языками злорадные слова.
— Не
стоял. Захотел бы ты — его не
было бы… Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, — ты ведь никогда по-человечески не любил меня… Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам…
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья
стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине
был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение...
Они
стояли в полутёмном углу коридора, у окна, стёкла которого
были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга.
Муж Татьяны, Кирик Никодимович Автономов,
был человек лет двадцати шести, высокий, полный, с большим носом и чёрными зубами. Его добродушное лицо усеяно угрями, бесцветные глаза смотрели на всё с невозмутимым спокойствием. Коротко остриженные светлые волосы
стояли на его голове щёткой, и во всей грузной фигуре Автономова
было что-то неуклюжее и смешное. Двигался он тяжело и с первой же встречи почему-то спросил Илью...
— Никто не нарушает так порядка и благообразия, как извозчик, — рассуждал он. — Это такие нахальные скоты! Пешеходу всегда можно внушить уважение к порядку на улице,
стоит только полицеймейстеру напечатать правило: «Идущие вниз по улице должны держаться правой стороны, идущие вверх — левой», и тотчас же движению по улицам
будет придана дисциплина. Но извозчика не проймёшь никакими правилами, извозчик это — это чёрт знает что такое!
Он поздно пришёл домой и, в раздумье
стоя пред дверью, стеснялся позвонить. В окнах не
было огня, — значит, хозяева спали. Ему
было совестно беспокоить Татьяну Власьевну: она всегда сама отпирала дверь… Но всё же нужно войти в дом. Лунёв тихонько дёрнул ручку звонка. Почти тотчас дверь отворилась, и пред Ильёй встала тоненькая фигурка хозяйки, одетая в белое.
На первой из них
стоял ребёнок, поддерживаемый матерью, и
было подписано красными буквами: «Первые шаги».
«Только затем он вам и нужен, чтобы
было у кого прощенья просить», — зло подумал Илья и вспомнил: Олимпиада молилась долго и молча. Она вставала пред образами на колени, опускала голову и так
стояла неподвижно, точно окаменевшая… Лицо у неё в эти минуты
было убитое, строгое.
Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё
стоят белые, голубые и розовые барыни и
поют над ней.
Илья опустился на табурет. Гаврик,
стоя у двери, смотрел на него и, должно
быть,
был очень доволен поведением сестры, — лицо у него
было важное, победоносное.
Сдача
была в конторке, но ключ лежал в комнате, и Лунёву не хотелось пойти за ним. Когда девочка ушла, Павел не возобновлял разговора.
Стоя у прилавка, он хлопал себя по колену снятым с головы картузом и смотрел на товарища, как бы ожидая от него чего-то. Но Лунёв, отвернувшись в сторону, тихо свистел сквозь зубы.
Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней,
стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в окнах его потускнели, и цветов за ними не
было видно. На улице
было пусто и тихо, — только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.
Терентий
стоял пред ним, переступая с ноги на ногу, испуганный и оскорблённый криками: лицо у него
было жалкое, глаза часто мигали.
«Враг общества» сидел, но, должно
быть, ему неловко стало сидеть, когда про него говорили, что он
стоит, — он медленно поднялся на ноги, низко опустив голову. Его руки бессильно повисли вдоль туловища, и вся серая длинная фигура изогнулась, как бы приготовляясь нырнуть в пасть правосудия…
Они несколько секунд
стояли друг пред другом молча и, должно
быть, оба почувствовали в эти секунды что-то, заставившее их заговорить обоих сразу.
Привели Веру: она
стояла за решёткой в сером халате до пят, в белом платочке. Золотая прядь волос лежала на её левом виске, щека
была бледная, губы плотно сжаты, и левый глаз её, широко раскрытый, неподвижно и серьёзно смотрел на Громова.
Это подействовало на всех так, как будто что-то оглушительно треснуло или огонь в комнате погас и всех сразу охватила густая тьма, — и люди замерли в этой тьме, кто как
стоял. Открытые рты, с кусками пищи в них,
были как гнойные раны на испуганных, недоумевающих лицах этих людей.
Лунёв
стоял рядом с дверью, и нужно
было идти мимо него. Он всё смеялся. Ему приятно
было видеть, что эти люди боятся его; он замечал, что гостям не жалко Автономовых, что они с удовольствием стали бы всю ночь слушать его издевательства, если б не боялись его.
— Я не сумасшедший, — заговорил он, сурово сдвигая брови, — только вы погодите,
постойте! Я вас не пущу никуда… а броситесь на меня — бить
буду… насмерть… Я сильный…
Он пошёл… Дома
стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма
была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль...