Неточные совпадения
Его брат Терентий, робкий, молчаливый горбун с длинными руками, не мешал ему жить; мать, хворая, лежала на печи и оттуда
говорила ему зловещим, хриплым
голосом...
— Я теперь что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами,
говорил Пашка гордым
голосом. — Я не сирота… а просто… один буду жить. Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей в яму пред окном, — все эти звуки сливались в глухой шум, от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками за перила, с трудом поднимал ноги, а дойдя до двери, встал и тихо заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то
говорил ему. Потом его толкнули в спину и раздался
голос Перфишки...
Мальчику было холодно и страшно. Душила сырость, — была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему
говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий
голос...
— Что ты? Что!.. — испуганно шептал дядя, хватая его руками. Илья отталкивал его и со слезами в
голосе, с тоской и ужасом
говорил...
Теперь он стал
говорить с людьми на «вы», отрывисто, сухим
голосом, точно лаял, и смотрел на них из-за стойки глазами собаки, охраняющей хозяйское добро.
К ней часто приходила Матица, принося с собой булки, чай, сахар, а однажды она даже подарила Маше голубое платье. Маша вела себя с этой женщиной, как взрослый человек и хозяйка дома; ставила маленький жестяной самовар, и, попивая горячий, вкусный чай, они
говорили о разных делах и ругали Перфишку. Матица ругалась с увлечением, Маша вторила ей тонким
голосом, но — без злобы, только из вежливости. Во всём, что она
говорила про отца, звучало снисхождение к нему.
Я тебя…» — он увидал, что Яков жалобно плачет, облокотясь на стол, а Маша стоит около него и
говорит тоже со слезами в
голосе...
Все в доме
говорили неполным
голосом, а проходя по огромному, чистому двору, жались к сторонке, точно боясь выйти на открытое пространство.
— Положи,
говорю, нож! — тише сказал хозяин. Илья положил нож на прилавок, громко всхлипнул и снова сел на пол. Голова у него кружилась, болела, ухо саднило, он задыхался от тяжести в груди. Она затрудняла биение сердца, медленно поднималась к горлу и мешала
говорить.
Голос хозяина донёсся до него откуда-то издали...
И вдруг он начинал
говорить голосом ласковым и упрекающим...
Лицо Якова напряглось, глаза прищурились, и он сказал тем пониженным, таинственным
голосом, которым всегда
говорил о мудрых вещах...
Илья вдыхал сладкий запах духов, разливавшийся в воздухе вокруг этой женщины, смотрел на неё сбоку и вслушивался в её
голос.
Говорила она удивительно спокойно и ровно, в её
голосе было что-то усыпляющее, и казалось, что слова её тоже имеют запах, приятный и густой…
— Я, — ответил Лунёв, недоумевая, кто это спрашивает его. Прислуга Олимпиады — рябая, угловатая баба —
говорила голосом грубым и резким и отворяла дверь не спрашивая.
— Знаешь… я — поганый человек, — сказал Лунёв,
голос у него дрогнул: сказать ей или не
говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.
— Ещё он сказал, — снова начал Терентий осторожным
голосом, — грех,
говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего…
Илья сначала отталкивал её от себя, пытаясь поднять с пола, но она крепко вцепилась в него и, положив голову на колени, тёрлась лицом о его ноги и всё
говорила задыхающимся, глухим
голосом. Тогда он стал гладить её дрожащей рукой, а потом, приподняв с пола, обнял и положил её голову на плечо себе. Горячая щека женщины плотно коснулась его щеки, и, стоя на коленях пред ним, охваченная его сильной рукой, она всё
говорила, опуская
голос до шёпота...
— Эх, умереть бы! —
говорил он скрипящим
голосом. — Лежу вот и думаю: интересно умереть! —
Голос у него упал, зазвучал тише. — Ангелы ласковые… На всё могут ответить тебе… всё объяснят… — Он замолчал, мигнув, и стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. — Машутку-то не видал?..
Илья давно не видел её и теперь смотрел на Матицу со смесью удовольствия и жалости. Она была одета в дырявое платье из бумазеи, её голову покрывал рыжий от старости платок, а ноги были босы. Едва передвигая их по полу, упираясь руками в стены, она медленно ввалилась в комнату Ильи и грузно села на стул,
говоря сиплым, деревянным
голосом...
— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо,
говорила ровным
голосом...
— Я уйду… пустите меня, —
говорила она сквозь слёзы дрожащим
голосом и болтала головой, точно желая спрятать её куда-то.
Но Илья не тронулся с места. Он не ожидал, что эта серьёзная, строгая девушка умеет
говорить таким мягким
голосом. Его изумило и лицо её: всегда гордое, теперь оно стало только озабоченным, и, хотя ноздри на нём раздулись ещё шире, в нём было что-то очень хорошее, простое, раньше не виданное Ильей. Он рассматривал девушку и молча, смущённо улыбался.
Яков
говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его
голоса, и слова речей — всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное… Лунёв разжал свою руку, — рука Якова слабо опустилась.
— А ты, — вдруг раздался сухой и спокойный
голос Ильи, — прежде чем с господами в разговор вступать, спроси: «Позвольте, мол,
поговорить, сделайте милость…» На колени встань…
— Скажите, подсудимый, — ленивым
голосом спрашивал прокурор, потирая себе лоб, — вы
говорили… лавочнику Анисимову: «Погоди! я тебе отплачу!»
Горячий вихрь охватил Илью. Любо ему было стоять против толстенького человечка с мокрыми губами на бритом лице и видеть, как он сердится. Сознание, что Автономовы сконфужены пред гостями, глубоко радовало его. Он становился всё спокойнее, стремление идти вразрез с этими людьми,
говорить им дерзкие слова, злить их до бешенства, — это стремление расправлялось в нём, как стальная пружина, и поднимало его на какую-то приятно страшную высоту. Всё спокойнее и твёрже звучал его
голос.