Неточные совпадения
Савёл взял ковш левой рукою и
пил долго, долго. А когда
выпил всю воду, то посмотрел в пустой ковш и заговорил глухим своим
голосом...
— Я теперь что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами, говорил Пашка гордым
голосом. — Я не сирота… а просто… один
буду жить. Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
Мальчику
было холодно и страшно. Душила сырость, —
была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий
голос...
Илью смущали сердитые вопросы Грачёва и его сиповатый
голос. Ему хотелось расспросить Пашку, где он
был, что видел. Но Пашка уселся на стул и с решительным видом, кусая хлеб, сам начал расспрашивать...
Маше нравилось слушать густой
голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не
было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
И, прорезывая шум дрожащей стальной нитью, высокий горловой
голос грустно
пел...
— А вы
пейте из ручья, — тихо прозвучал
голос Веры.
Тело у неё
было такое же гибкое и крепкое, как её грудной
голос, и стройное, как характер её.
Он чувствовал непонятный страх перед этим скверным стариком и ненавидел его. В тихом, тонком
голосе старика, как и в его ехидных глазах,
было что-то сверлившее сердце Ильи, оскорбительное, унижающее.
— Водку
пить буду, — качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный
голос...
Следователь сложил губы трубочкой, посвистал и начал просматривать какую-то бумагу. А Лунёв вновь уставился на картину, чувствуя, что интерес к ней помогает ему
быть спокойным. Откуда-то донёсся весёлый, звонкий смех ребёнка. Потом женский
голос, радостный и ласковый, протяжно запел...
— И её! — сказал Павел и дрогнувшим
голосом спросил. — А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал… И, как пошла она… как заплакала… так тихо заплакала, так горько, — сердце у меня кровью облилось… Сам бы заплакал, да кирпичи у меня тогда в душе
были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…
Если муж её
был дома, он играл на гитаре, а она подпевала ему звонким
голосом, или они садились играть в карты — в дурачки на поцелуи.
По утрам в этой комнате раздавались звонкие птичьи
голоса: тенькала синица, вперебой друг перед другом, точно споря,
пели чиж и щеглёнок, старчески важно бормотал и скрипел снегирь, а порой в эти громкие
голоса вливалась задумчивая и тихая песенка коноплянки.
«Господи, помилу-уй», —
пели на левом клиросе. Какой-то мальчишка подпевал противным, резавшим уши криком, не умея подладиться к хриплому и глухому
голосу дьячка. Нескладное пение раздражало Илью, вызывая в нём желание надрать мальчишке уши. В углу
было жарко от натопленной печи, пахло горелой тряпкой. Какая-то старушка в салопе подошла к нему и брюзгливо сказала...
Брови у него большие, как усы, он постоянно шевелил ими, а
голос его
был глух, точно выходил из живота.
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип
пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал товарища всегда об одном...
Илья слушал её тонкий, сухой
голос и крепко тёр себе лоб. Несколько раз в течение её речи он поглядывал в угол, где блестела золочёная риза иконы с венчальными свечами по бокам её. Он не удивлялся, но ему
было как-то неловко, даже боязно. Это предложение, осуществляя его давнюю мечту, ошеломило его, обрадовало. Растерянно улыбаясь, он смотрел на маленькую женщину и думал...
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его
была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим
голосом...
Илья давно не видел её и теперь смотрел на Матицу со смесью удовольствия и жалости. Она
была одета в дырявое платье из бумазеи, её голову покрывал рыжий от старости платок, а ноги
были босы. Едва передвигая их по полу, упираясь руками в стены, она медленно ввалилась в комнату Ильи и грузно села на стул, говоря сиплым, деревянным
голосом...
— Чаем тебя
напоить? — предложил Лунёв. Ему неприятно
было слушать
голос Матицы и смотреть на её заживо гниющее, большое, дряблое тело.
— Я думала — так лучше, — деревянным
голосом проговорила баба. — А надо
было сделать как хуже… Надо бы её тогда богатому продать… Он дал бы ей квартиру и одёжу и всё… Она потом прогнала бы его и жила… Многие живут так… от старика…
— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему
было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным
голосом...
В доме напротив
пели в два
голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал...
Там всё
пели — то в один
голос, то в два,
пели хором.
Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо
было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса...
Но Илья не тронулся с места. Он не ожидал, что эта серьёзная, строгая девушка умеет говорить таким мягким
голосом. Его изумило и лицо её: всегда гордое, теперь оно стало только озабоченным, и, хотя ноздри на нём раздулись ещё шире, в нём
было что-то очень хорошее, простое, раньше не виданное Ильей. Он рассматривал девушку и молча, смущённо улыбался.
Домой идти ему не хотелось, — на душе
было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал
голос Перфишки...
Илья захохотал. Потом товарищи начали
пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый
голос...
Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его
голоса, и слова речей — всё в нём
было какое-то бескровное, бесцветное… Лунёв разжал свою руку, — рука Якова слабо опустилась.
— Вы, кажется, обиделись на меня? — раздался её твёрдый
голос. Он так резко отличался от тех звуков, которыми она сказала свои первые слова, что Илья тревожно взглянул на неё, а она уж вновь
была такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное
было в её тёмных глазах.
— Признаю, — сказала Вера.
Голос её задребезжал, и звук его
был похож на удар по тонкой чашке, в которой
есть трещина.
— А я однажды
был свидетелем по одному делу, — заговорил Травкин своим шумящим, сухим
голосом, — а по другому делу судился человек, который совершил двадцать три кражи! Недурно?
Горячий вихрь охватил Илью. Любо ему
было стоять против толстенького человечка с мокрыми губами на бритом лице и видеть, как он сердится. Сознание, что Автономовы сконфужены пред гостями, глубоко радовало его. Он становился всё спокойнее, стремление идти вразрез с этими людьми, говорить им дерзкие слова, злить их до бешенства, — это стремление расправлялось в нём, как стальная пружина, и поднимало его на какую-то приятно страшную высоту. Всё спокойнее и твёрже звучал его
голос.