Неточные совпадения
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где
будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают людей бедных. Должно
быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
— Ух! А я думал — нас не пустят… А там где мы
будем жить-то?
— А — в лес?! — сказал Илья и вдруг воодушевился. — Дедушка, ты говорил, сколько годов в лесу
жил — один! А нас — двое! Лыки бы драли!.. Лис, белок били бы… Ты бы ружьё завёл, а я — силки!.. Птицу
буду ловить. Ей-богу! Ягоды там, грибы… Уйдём?..
— Господь — мне, я — тебе, ты — ему, а он — опять господу, так оно у нас колесом и завертится… И никто никому не должен
будет… Ми-ила-й! Э-эх, брат ты мой!
Жил я,
жил, глядел, глядел, — ничего, окромя бога, не вижу. Всё его, всё ему, всё от него да для него!..
— А ты этого не замечай себе, Илюша! — посоветовал дед, беспокойно мигая глазами. — Ты так гляди, будто не твоё дело. Неправду разбирать — богу принадлежит, не нам! Мы не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!.. Восьмой десяток мне пошёл однако… И не может того
быть, чтобы за такое большое время не
было правды около меня на земле-то… А я не видал… не знаю её!..
— Я теперь что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами, говорил Пашка гордым голосом. — Я не сирота… а просто… один
буду жить. Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
Подгоняемый своей догадкой, он через несколько секунд
был в подвале, бесшумно, как мышонок, подкрался к щели в двери и вновь прильнул к ней. Дед
был ещё
жив, — хрипел… тело его валялось на полу у ног двух чёрных фигур.
— Не моги так говорить! Я не люблю этих твоих речей. Я тебя обижаю, не ты меня!.. Но я это не потому, что злой, а потому, что — ослаб. Вот, однажды, переедем на другую улицу, и начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна на улицу
будут. Вырежем из бумаги сапог и на стёкла наклеим. Вывеска! И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко
живём, деньги куём!
Много замечал Илья, но всё
было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить с кем-нибудь. Но говорить с дядей не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего не мог объяснить ему,
живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
— Эхма! — говорил сапожник. — Скоро лопнет лукошко, рассыплются грибы. Поползём мы, жители, кто куда…
Будем искать себе щёлочек по другим местам!.. Найдём и
жить по-другому
будем… Всё другое заведётся: и окна, и двери, и даже клопы другие
будут нас кусать!.. Скорее бы! А то надоел мне этот дворец…
Может
быть, тоже убежал в лес, вырыл там пещеру и
живёт в ней.
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же это творится на свете белом? Что
будет с девочкой? Вот и у меня
была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!..
Живёт он,
живёт на земле и забывает, где его родина…
И
было в нём тесно, хотя в обоих этажах, кроме хозяина, хозяйки и трёх дочерей,
жили только кухарка, горничная и дворник, он же — кучер.
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не
было ни людей, ни деревьев, только одни камни, а среди камней
жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
— Ну вот, и опять вместе
будем жить… А у меня книжка
есть «Альбигойцы», — ну история, я тебе скажу!
Есть там один — Симон Монфор… вот так чудище!
— Да-а!.. — уныло тянул горбун. — Нету местов для тебя… Везде говорят — велик… Как же
будем жить, милачок?
—
Живём, как можем,
есть пища — гложем, нет — попищим, да так и ляжем!.. А я ведь рад, что тебя встретил, чёрт те дери!
— Да — чёрт! Хочется им, или — нет? Ведь тебе
жить хочется? — кричал Илья, сердясь на товарища. Но ему
было бы трудно ответить, почему он сердится: потому ли, что Яков спрашивает о таких вещах, или потому, что он плохо спрашивает?
— Ты сердишься, а — напрасно. Ты подумай: люди
живут для работы, а работа для них… а они? Выходит — колесо… Вертится, вертится, а всё на одном месте. И непонятно, — зачем? И где бог? Ведь вот она, ось-то, — бог! Сказано им Адаму и
Еве: плодитесь, множьтесь и населяйте землю, — а зачем?
— И-эх, лей, кубышка, поливай, кубышка, не жалей, кубышка, хозяйского добришка!
Будем пить,
будем баб любить,
будем по миру ходить! С миру по нитке — бедному петля! А от той петли избавишься — на своих
жилах удавишься…
— Видишь ли… Как заболела нога, то не стало у меня дохода… Не выхожу… А всё уж
прожила… Пятый день сижу вот так… Вчера уж и не
ела почти, а сегодня просто совсем не
ела… ей-богу, правда!
—
Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю…
Живёт она с вами — тобой да Яковом, — не
будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога — поганая и проклятая… не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут…
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!.. Так ей
будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно
быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж
жить ей голодной, да чистой, чем…
Среди них нельзя
жить такому человеку, как Яков, а Яков
был хороший человек, добрый, тихий, чистый.
— Эх, чёрт меня съешь! Хорошо
жить на свете, когда люди — как дети! Ловко я угодил душе своей, что привёл тебя сюда, Илья…
Выпьем, брат!
— Нельзя так
жить, нельзя, Илья Яковлевич. Ну, я равно… так пачколей и
буду… а Павел-то за что около меня?
— Мне двадцать семь лет, к тридцати у меня
будет тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и —
буду свободна… Учись у меня
жить, мой серьёзный каприз…
Он же теперь
будет жить, как давно желал, — в покое, в чистоте.
Как хошь, стало
быть, так и
живи.
— Но ежели я каяться не хочу? — твёрдо спросил Илья. — Ежели я думаю так: грешить я не хотел… само собой всё вышло… на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит… Коли ему этого не нужно
было — удержал бы меня. А он — не удержал, — стало
быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой
живут, а кто кается?
— Как ты
живёшь…
пьёшь ли водку… насчёт женщин. Называл какую-то Олимпиаду, — не знаете ли? — говорит. Что такое?
«Ишь как
живёт… Должно
быть, выгодно воров и убиец ловить… Сколько ему жалованья платят?»
— Вам
было известно, что Олимпиада Даниловна
жила на содержании Полуэктова? — неожиданно спросил он, глядя через очки в глаза Илье.
Я по ним, как по лестнице, назад поднимусь… и опять
буду хорошо
жить… ты мне в этом помог.
— Бог — видит! Я для своего спасения согрешила, ведь ему же лучше, ежели я не всю жизнь в грязи
проживу, а пройду скрозь её и снова
буду чистая, — тогда вымолю прощение его… Не хочу я всю жизнь маяться! Меня всю испачкали… всю испоганили… мне всех слёз моих не хватит, чтобы вымыться…
Каждый день Илья слышал что-нибудь новое по этому делу: весь город
был заинтересован дерзким убийством, о нём говорили всюду — в трактирах, на улицах. Но Лунёва почти не интересовали эти разговоры: мысль об опасности отвалилась от его сердца, как корка от язвы, и на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь об одном: как теперь
будет жить?
— Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок в душе… Надо понять, чего от тебя бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем;
живёт — не знаю для чего, смерть придёт — всё порвёт… Стало
быть, прежде всего надо узнать, к чему я определён… во-от!..
— Ах, господи! — воскликнула Вера с досадой. — Ну как же
быть? Неужели я для одного человека родилась? Ведь всякому хочется
жить весело… И всякий
живёт как ему нравится… И он, и вы, и я.
— Ежели его лаковая рожа мила ему, — молчал бы! Так и скажи… Услышу я неуважительное слово обо мне — башку в дресву разобью. Кто я ни
есть — не ему, жулику, меня судить. А отсюда я съеду… когда захочу. Хочу
пожить с людьми светлыми да праведными…
— Стало
быть, должен он знать — откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна — она всегда
была… ага? Не то надо знать, как ты родился, а как понял, что
живёшь? Родился ты живой, — ну, а когда
жив стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов
жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если душа, — то где она в тебя входит? Ну-ка?
— То-то, просто! Не в том дело, отчего я
жив, а — как мне
жить?. Как
жить, чтобы всё
было чисто, чтобы меня никто не задевал и сам я никого не трогал? Вот найди мне книгу, где бы это объяснялось…
Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно то, что он
будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно
было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и стал думать — как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..
— Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим
быть богатыми и
будем… Детей у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она
жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
И, вздыхая от зависти, он всё сильнее мечтал о времени, когда откроет свою лавочку, у него
будет маленькая, чистая комната, он заведёт себе птиц и
будет жить один, тихо, спокойно, как во сне… За стеной Татьяна Власьевна рассказывала мужу, что она купила на базаре, сколько истратила и сколько сберегла, а её муж глухо посмеивался и хвалил её...
Нет, он не хочет больше маяться и
жить в беспокойстве, тогда как другие на деньги, за которые он заплатил великим грехом,
будут жить спокойно, уютно, чисто.
Лунёв, сидя в своей комнате, внимательно вслушивался: что они говорят о жизни? То, что он слышал,
было непонятно ему. Казалось, что эти люди всё решили, всё знают и строго осудили всех людей, которые
живут иначе, чем они.
—
Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю —
буду жить с Никитой Егорычем, уйду от отца!
Буду помогать в церкви Никите Егорычу и
петь на левом клиросе…
— А умирать мне не хочется… потому что —
жил я плохо, в обидах и огорчениях, радостей же — не
было в жизни моей.
Он думал: вот — судьба ломала, тискала его, сунула в тяжёлый грех, смутила душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога в чистый угол жизни, где он
будет жить один и умиротворит свою душу. Мысли кружились в его голове весёлым хороводом, вливая в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.
— Настоящее! — сказал он, полный радости. — В первый раз в жизни моей настоящего хлебну! Какая жизнь
была у меня? Вся — фальшивая… грязь, грубость, теснота… обиды для сердца… Разве этим можно человеку
жить?