Неточные совпадения
За каждую из
таких ценных находок дед покупал Илье гостинцев.
Он
такими выходками приводил всех в исступление: маленькие кричали и плакали, Яков и Илья бегали по двору
за вором и почти никогда не могли схватить его.
— Я ей говорил: «Смотри, мамка! Он тебя убьёт!..» Не слушала… Только просит, чтоб я ему не сказывал ничего… Гостинцы
за это покупала. А фетьфебель всё пятаки мне дарил. Я ему принесу записку, а он мне сейчас пятак даст… Он — добрый!.. Силач
такой… Усищи у него…
Илья вытер лицо рукавом рубахи и посмотрел на всех. Петруха уже стоял
за буфетом, встряхивая кудрями. Пред ним стоял Перфишка и лукаво ухмылялся. Но лицо у него, несмотря на улыбку, было
такое, как будто он только что проиграл в орлянку последний свой пятак.
— Не моги
так говорить! Я не люблю этих твоих речей. Я тебя обижаю, не ты меня!.. Но я это не потому, что злой, а потому, что — ослаб. Вот, однажды, переедем на другую улицу, и начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна на улицу будут. Вырежем из бумаги сапог и на стёкла наклеим. Вывеска! И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко живём, деньги куём!
Однажды Перфишку вызвали в полицию. Он ушёл встревоженный, а воротился весёлый и привёл с собой Пашку Грачёва, крепко держа его
за руку. Пашка был
такой же остроглазый, только страшно похудел, пожелтел, и лицо у него стало менее задорным. Сапожник притащил его в трактир и там рассказывал, судорожно подмигивая глазом...
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, —
такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там
за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове у него не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Потом мальчику дали тяжёлый топор, велели ему слезть в подвал и разбивать там лёд
так, чтоб он улёгся ровно. Осколки льда прыгали ему в лицо, попадали
за ворот, в подвале было холодно и темно, топор при неосторожном размахе задевал
за потолок. Через несколько минут Илья, весь мокрый, вылез из подвала и заявил хозяину...
Когда к дверям лавки подходил какой-нибудь старик и, кланяясь, тихо просил милостыню, приказчик брал
за голову маленькую рыбку и совал её в руку нищего хвостом —
так, чтоб кости плавников вонзились в мякоть ладони просящего.
В праздники его посылали в церковь. Он возвращался оттуда всегда с
таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой. К дяде
за полгода службы его отпускали два раза. Там всё шло по-прежнему. Горбун худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался, что отец притесняет его.
— Что
такое правда, Кирилл Иванович? — воскликнул Карп, снова пожимая плечами, и склонил голову набок. — Конечно, ежели вам угодно — то вы его слова примете
за правду… Воля ваша!..
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве
так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал, что мы с Мишкой воровали? Да он сам с того жизнь начинал… Что он Мишку прогнал —
за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо! А что ты про меня сказал — это тебе не простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня не уважаешь…
— Ай да наши — чуваши! — одобрительно воскликнул Грачёв. — А я тоже, — из типографии прогнали
за озорство,
так я к живописцу поступил краски тереть и всякое там… Да, чёрт её, на сырую вывеску сел однажды… ну — начали они меня пороть! Вот пороли, черти! И хозяин, и хозяйка, и мастер… прямо того и жди, что помрут с устатка… Теперь я у водопроводчика работаю. Шесть целковых в месяц… Ходил обедать, а теперь на работу иду…
Илья подумал, что вот поют эти люди, хорошо поют,
так, что песня
за душу берёт. А потом они напьются водки и, может быть, станут драться… Ненадолго хватает в человеке хорошего…
— Ага-а! — рявкнул кто-то в трактире. И вслед
за тем что-то упало, с
такой силой ударившись о пол, что даже кровать под Ильёй вздрогнула.
По лестнице на чердак Матица шла впереди Ильи. Она становила на ступеньки сначала правую ногу и потом, густо вздыхая, медленно поднимала кверху левую. Илья шёл
за нею без мысли и тоже медленно, точно тяжесть скуки мешала ему подниматься
так же, как боль — Матице.
Ходил во тьме и думал, что
за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только
такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба.
— Мой каприз! — говорила ему Олимпиада, играя его курчавыми волосами или проводя пальцем по тёмному пуху на его губе. — Ты мне нравишься всё больше… У тебя надёжное, твёрдое сердце, и я вижу, что, если ты чего захочешь, — добьёшься… Я —
такая же… Будь я моложе — вышла бы
за тебя замуж… Тогда вдвоём с тобой мы разыграли бы жизнь, как по нотам…
— Нельзя
так жить, нельзя, Илья Яковлевич. Ну, я равно…
так пачколей и буду… а Павел-то
за что около меня?
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «Как
так?» — «Хочу, говорит, помолиться
за тебя…» Петруха как рявкнет: «Я те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…
Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия
таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед
за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде...
— Сто? — быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя
за свою надежду — нехорошую надежду, он знал это, — и на дядю
за то, что он
так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде...
Илье показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, —
за стеклом её стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек
за рубль. В кошельке у него и теперь лежало несколько
таких монет.
Илья полез в карман
за кошельком. Но рука его не находила кармана и дрожала
так же, как дрожало сердце от ненависти к старику и страха пред ним. Шаря под полой пальто, он упорно смотрел на маленькую лысую голову, и по спине у него пробегал холод…
— Молчи! — беспокойно воскликнула женщина. — Я рада, что его задавили, — всех бы их
так! Всех, кто меня касался! Только ты один — живой человек,
за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!
— Что будет, то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет.
За слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты… не
такая. А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
—
Так и скажу… Ты думаешь, я
за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика — в каторгу пойду? Ну, нет, я в этом деле не весь! Не весь, — поняла?
Илья встал и, взяв его
за плечо, тряхнул
так, что Перфишка стукнулся затылком о печку.
— О господи… господи! — тихо сказал Яков, стоя
за спиной Лунёва, бессильно опустив руки вдоль тела и
так наклоня голову, точно ждал удара.
В тот же день вечером Илья принуждён был уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это
так: когда он возвратился из города, на дворе его встретил испуганный дядя, отвёл в угол
за поленницу дров и там сказал...
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да
за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!..
Так ты гляди…
— Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, — а отцу его
за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И
так во всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
Он молча оттолкнул её, прошёл в свою комнату и с первого же взгляда понял, что все его страхи напрасны. Деньги лежали у него
за верхним наличником окна, а на наличник он чуть-чуть приклеил маленькую пушинку,
так что, если бы кто коснулся денег, пушинка непременно должна была слететь. Но вот он ясно видел на коричневом наличнике — её белое пятнышко.
— Подумайте об этом хорошенько; рассмотрите дело со всех сторон. Можете ли вы взяться
за него, хватит ли сил, уменья? И потом скажите нам, — кроме труда, что ещё можете вложить вы в дело? Наших денег — мало… не
так ли?
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить:
за спиной его была дверь. А она стала смеяться… тихонько
так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
«Хоть бы зол я был на этого человека или не нравился бы он мне… А то
так просто… ни
за что обидел я его», — с тревогой думал он, и в душе его шевелилось что-то нехорошее к Татьяне Власьевне. Ему казалось, что Кирик непременно догадается об измене жены.
Сидя
за самоваром, Илья поглядывал на картину, и ему было приятно видеть жизнь человека, размеренную
так аккуратно и просто.
— А есть
такая сила, которая вырвать её хочет из моих рук… Эх, дьявол! Отец мой из-за бабы погиб и мне, видно, ту же долю оставил…
«Ага!
Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?» — мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и
за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей...
— Во-первых: не нужно говорить — больно, когда можно сказать — очень! А во-вторых: я
так устаю
за день, что бог не может не простить мне моей небрежности…
Неужели он всегда будет жить вот
так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть
за самоваром и спать потом, а проснувшись, вновь идти в магазин?
Он не остановился, даже не оглянулся и, повернув в проулок, исчез. Илья медленно прошёл
за прилавок, чувствуя, что от слов товарища его лицо
так горит, как будто он в жарко растопленную печь посмотрел.
«Напрасно я
за неё заступился всё-таки… Пёс с ними!.. Сами не умеют жить, другим мешают…» — с ожесточением подумал он.
С преувеличенной вежливостью Илья взял её
за руку, вёл к столу, наклоняясь и заглядывая ей в лицо и не решаясь сказать, какая она стала. А она была невероятно худая и шагала
так, точно ноги у неё подламывались.
— Он и ту жену тоже
так… — заговорила Маша. —
За косу к кровати привязывал и щипал… всё
так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…
— Что
такое? Где она? — спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его
за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил...
— Точно
так, — оживлённо подтвердил Илья, крепко стиснув её руку, и, не выпуская руки, продолжал: — Вот что… уж коли вы
такая… то есть если вы взялись
за одно, — не побрезгуйте и другим! Тут тоже петля.
Лунёв возбуждённо смеялся. Он был рад, что гордая девушка оказалась
такой простой, бойкой, и был доволен собою
за то, что сумел достойно держаться перед нею.
Он оттолкнулся от дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками
за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он
так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
— Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду,
так ты меня в трактир вытащи и
за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих… Вот и принесёшь ты ему пользу…