Неточные совпадения
Ему самому
хотелось бы
петь на клиросе и смотреть оттуда на людей.
Мальчику
было холодно и страшно. Душила сырость, —
была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему
хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос...
Много замечал Илья, но всё
было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить с кем-нибудь. Но говорить с дядей не
хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
Илью смущали сердитые вопросы Грачёва и его сиповатый голос. Ему
хотелось расспросить Пашку, где он
был, что видел. Но Пашка уселся на стул и с решительным видом, кусая хлеб, сам начал расспрашивать...
— Да — чёрт!
Хочется им, или — нет? Ведь тебе жить
хочется? — кричал Илья, сердясь на товарища. Но ему
было бы трудно ответить, почему он сердится: потому ли, что Яков спрашивает о таких вещах, или потому, что он плохо спрашивает?
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин
будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, — понял? А мне —
хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
— Иду! — сказал Илья. — Мне тоже
хочется с тобой
побыть… По правде скажу — и верю я тебе, и нет… Уж больно ты любопытен! Ловко у тебя стихи-то выходят…
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья стоял. Ему
хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине
был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение...
После этих разговоров он чувствовал себя так, точно много солёного
поел: какая-то тяжкая жажда охватывала его,
хотелось чего-то особенного. К его тяжёлым, мглистым думам о боге примешивалось теперь что-то ожесточённое, требовательное.
— Ах, господи! — воскликнула Вера с досадой. — Ну как же
быть? Неужели я для одного человека родилась? Ведь всякому
хочется жить весело… И всякий живёт как ему нравится… И он, и вы, и я.
— А умирать мне не
хочется… потому что — жил я плохо, в обидах и огорчениях, радостей же — не
было в жизни моей.
Он пошёл неохотно: ему жаль
было отвлекаться от своих дум и не
хотелось ни о чём говорить.
— Да-а! — со вздохом ответил Яков. — И похворать не удастся мне, сколько
хочется… Вчера опять отец
был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это — на мою голову…
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не
было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не
хотелось ни о чём: грудь его
была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
— Очень даже обыкновенно, и совсем ничего нет особенного! Ты думаешь — много
есть женщин, которые интрижек не заводят? Только одни некрасивые да больные… А хорошенькой женщине всегда
хочется роман разыграть…
— Всякому
хочется жить чисто, весело… ей тоже… А ты ей: я тебя люблю, стало
быть, живи со мной и терпи во всём недостаток… Думаешь, так и следует?
Домой идти ему не
хотелось, — на душе
было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки...
Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не
хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел товарища. Но это
была холодная жалость — какое-то бессодержательное чувство.
Сдача
была в конторке, но ключ лежал в комнате, и Лунёву не
хотелось пойти за ним. Когда девочка ушла, Павел не возобновлял разговора. Стоя у прилавка, он хлопал себя по колену снятым с головы картузом и смотрел на товарища, как бы ожидая от него чего-то. Но Лунёв, отвернувшись в сторону, тихо свистел сквозь зубы.
В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже
было то, что ему ничего не
хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!