Неточные совпадения
В каждой щели дома сидел человек, и с утра до поздней ночи дом сотрясался от крика и шума, точно в нём, как в старом, ржавом котле, что-то кипело и варилось. Вечерами все люди выползали из щелей на двор и на лавочку к воротам дома; сапожник Перфишка играл на гармонике, Савёл мычал песни,
а Матица — если она была выпивши — пела что-то особенное, очень грустное, никому не понятными
словами, пела и о чём-то горько плакала.
Пашка визжал на весь двор и дрягал ногами,
а верёвка всё шлёпалась об его спину. Илья со странным удовольствием слушал болезненные и злые крики своего врага, но
слова кузнеца наполнили его сознанием своего превосходства над Пашкой, и тогда ему стало жаль мальчика.
Бабу Матицу звали бранным
словом; когда она напивалась пьяная, её толкали, били; однажды она, выпивши, села под окно кухни,
а повар облил её помоями…
А затем прибавил ещё одно грязное
слово, значение которого было известно ему.
Говоря с хозяином, он почти ко всякому
слову прибавлял почтительный свистящий звук,
а за глаза называл купца Строганого мошенником и рыжим чёртом.
Однажды старуха-нищая взяла тихонько сушёного судака и спрятала его в своих лохмотьях; приказчик видел это; он схватил старуху за ворот, отнял украденную рыбу,
а потом нагнул голову старухи и правой рукой, снизу вверх, ударил её по лицу. Она не охнула и не сказала ни
слова,
а, наклонив голову, молча пошла прочь, и Илья видел, как из её разбитого носа в два ручья текла тёмная кровь.
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал, что мы с Мишкой воровали? Да он сам с того жизнь начинал… Что он Мишку прогнал — за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо!
А что ты про меня сказал — это тебе не простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое
слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня не уважаешь…
А Яков говорил всё торопливее, тише, глаза у него выкатывались, на бледном лице дрожал страх, и ничего нельзя было понять в его
словах.
«Тут особый счёт надобен! — вспомнились Илье внушительные
слова купца Строганого. — Ежели один честен,
а девять — подлецы, никто не выигрывает,
а человек пропадёт… Которых больше, те и правы…»
Спускаясь с лестницы твёрдыми шагами, он свистал сквозь зубы,
а злоба всё подсказывала ему обидные, крепкие, камням подобные
слова.
Уже он говорил свои
слова не одной Матице,
а и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому — всем людям.
— Какие? — переспросил он, крепко потирая лоб рукой. — Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке — как пчёл в улье… так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже… Кипит в душе, слёзы на глаза выступают… хочется рассказать про это гладко,
а слов нет… — Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: — В душе замешано густо,
а выложишь на бумагу — пусто…
В купце было что-то строгое и верное,
а все остальные стоят, как пни в лесу, и, толкая его, Илью, болтают гнусными языками злорадные
слова.
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито.
А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни
слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая...
Илья понял, что она испугалась его
слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь.
А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом...
— Что будет, то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет. За
слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты… не такая.
А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
Ни
словом, ни взглядом она не задела его сердца, когда он сознался ей в убийстве, и не оттолкнула от себя,
а как бы приняла часть греха его на себя.
Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное;
а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу о времени. Каждое
слово, произносимое им, звучало в груди его, как в пустоте, и как будто задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.
— Ежели его лаковая рожа мила ему, — молчал бы! Так и скажи… Услышу я неуважительное
слово обо мне — башку в дресву разобью. Кто я ни есть — не ему, жулику, меня судить.
А отсюда я съеду… когда захочу. Хочу пожить с людьми светлыми да праведными…
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие
слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!..
А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!.. Так ты гляди…
— Всё это пустые
слова… — сказал Лунёв, чувствуя, что ему Веру жалко больше, чем Павла. — Ты мёд пил — хвалил: силён! — напился — ругаешь: хмелён!..
А каково ей? Ведь и её заразили?
А Илья чувствовал, что
слова Павла точно искры высекают из его сердца, они зажгли в его груди то тёмное и противоречивое, что всегда беспокоило его.
Автономов говорил и мечтательными глазами смотрел и лицо Ильи,
а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный — человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на
слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
— Неужто это правда? — угрюмо спрашивал Илья. Ему не хотелось верить её
словам, но он чувствовал себя беспомощным против них, не мог их опровергнуть.
А она хохотала и, целуя его, убедительно доказывала...
Но она, весело смеясь, снова приставала к нему, и порою рядом с ней Лунёв чувствовал себя обмазанным её зазорными
словами, как смолой.
А когда она видела на лице Ильи недовольство ею, тоску в глазах его, она смело будила в нём чувство самца и ласками своими заглаживала в нём враждебное ей…
— Тебе пора бросить эти ситцевые рубашки: порядочный человек должен носить полотняное бельё… Ты, пожалуйста, слушай, как я произношу
слова, и учись. Нельзя говорить — тыща, надо — тысяча! И не говори — коли, надо говорить — если. Коли, теперя, сёдни — это всё мужицкие выражения,
а ты уже не мужик.
— Да ведь покупателей нет? — возразил Гаврик, не закрывая книги. Илья посмотрел на него и промолчал. В памяти его звучали
слова девушки о книге.
А о самой девушке он с неудовольствием в сердце думал...
Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел, не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает, говорит с чужих
слов.
А находясь в дурном настроении, он, слушая речи его, думал...
Всё говорило о весне, о хороших, тёплых и ясных днях,
а в тесной комнате пахло сыростью, порою раздавалось унылое, негромкое
слово, самовар пищал, отражая солнце…
«
А как она сначала-то обрывала меня?» — с улыбкой вспомнил он и крепко задумался, почему она, не зная его, ни
слова не сказав с ним по душе, начала относиться к нему так гордо, сердито?
Девушка слушала его
слова,
а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.
Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти
слова не только удивляли, но уже прямо обижали его.
А она сказала их так просто, внятно…
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, — сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно,
а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие
слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.
Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил
слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её
словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое
слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он в то же время любовался её дерзостью…
А обидные
слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»
— Здоров, — кратко ответил Илья, стараясь не выдавать пред нею чувства, возбуждённого её вниманием.
А чувство было хорошее, радостное: улыбка и
слова девушки коснулись его сердца так мягко и тепло, но он решил показать ей, что обижен, тайно надеясь, что девушка скажет ему ещё ласковое
слово, ещё улыбнется. Решил — и ждал, надутый, не глядя на неё.
— Вы, кажется, обиделись на меня? — раздался её твёрдый голос. Он так резко отличался от тех звуков, которыми она сказала свои первые
слова, что Илья тревожно взглянул на неё,
а она уж вновь была такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное было в её тёмных глазах.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно
слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят,
а потом уже бьют.
Городничий (с неудовольствием).
А, не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что?
а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого
слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только,
а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Ой! ночка, ночка пьяная! // Не светлая,
а звездная, // Не жаркая,
а с ласковым // Весенним ветерком! // И нашим добрым молодцам // Ты даром не прошла! // Сгрустнулось им по женушкам, // Оно и правда: с женушкой // Теперь бы веселей! // Иван кричит: «Я спать хочу», //
А Марьюшка: — И я с тобой! — // Иван кричит: «Постель узка», //
А Марьюшка: — Уляжемся! — // Иван кричит: «Ой, холодно», //
А Марьюшка: — Угреемся! — // Как вспомнили ту песенку, // Без
слова — согласилися // Ларец свой попытать.