Неточные совпадения
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем в деревне! Кузнец как треснет по башке,
так там аж гудит весь день после
того!..
— А ты этого не замечай себе, Илюша! — посоветовал дед, беспокойно мигая глазами. — Ты
так гляди, будто не твоё дело. Неправду разбирать — богу принадлежит, не нам! Мы не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!.. Восьмой десяток мне пошёл однако… И не может
того быть, чтобы за
такое большое время не было правды около меня на земле-то… А я не видал… не знаю её!..
— Как ушла она третьего дня,
так ещё тогда отец зубами заскрипел и с
той поры
так и был злющий, рычит.
А зимой, в хорошую погоду, там всё блестит серебром и бывает
так тихо, что ничего не слыхать, кроме
того, как снег хрустит под ногой, и если стоять неподвижно, тогда услышишь только одно своё сердце.
Увижу будочника — иду скоро, будто кто послал меня куда, а
то так держусь около какого-нибудь мужика, будто он хозяин мой, или там отец, или кто…
— Что
такое правда, Кирилл Иванович? — воскликнул Карп, снова пожимая плечами, и склонил голову набок. — Конечно, ежели вам угодно —
то вы его слова примете за правду… Воля ваша!..
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве
так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал, что мы с Мишкой воровали? Да он сам с
того жизнь начинал… Что он Мишку прогнал — за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо! А что ты про меня сказал — это тебе не простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня не уважаешь…
Так мечталось ему, когда никто не обижал его грубым обращением, ибо с
той поры, как он понял себя самостоятельным человеком, он стал чуток и обидчив.
— Живём, как можем, есть пища — гложем, нет — попищим, да
так и ляжем!.. А я ведь рад, что тебя встретил, чёрт
те дери!
— Ай да наши — чуваши! — одобрительно воскликнул Грачёв. — А я тоже, — из типографии прогнали за озорство,
так я к живописцу поступил краски тереть и всякое там… Да, чёрт её, на сырую вывеску сел однажды… ну — начали они меня пороть! Вот пороли, черти! И хозяин, и хозяйка, и мастер… прямо
того и жди, что помрут с устатка… Теперь я у водопроводчика работаю. Шесть целковых в месяц… Ходил обедать, а теперь на работу иду…
Илья рассказывал о
том, что видел в городе, Яков, читавший целыми днями, — о книгах, о скандалах в трактире, жаловался на отца, а иногда — всё чаще — говорил нечто
такое, что Илье и Маше казалось несуразным, непонятным.
—
Так прямо и говори: не понимаю! А
то лопочешь, как сумасшедший… А я его — слушай!
— Ага-а! — рявкнул кто-то в трактире. И вслед за
тем что-то упало, с
такой силой ударившись о пол, что даже кровать под Ильёй вздрогнула.
Илья вздрагивал, думая о
том, что
так жить совсем нельзя, нельзя!
— Видишь ли… Как заболела нога,
то не стало у меня дохода… Не выхожу… А всё уж прожила… Пятый день сижу вот
так… Вчера уж и не ела почти, а сегодня просто совсем не ела… ей-богу, правда!
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят — продай!..
Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром…
то вот
такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
Ходил во
тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только
такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба.
— Я лучше к тебе приду с тетрадкой… А
то у меня всё длинные… и пора мне идти! Потом — плохо я помню… Всё концы да начала вертятся на языке… Вот, есть
такие стихи — будто я иду по лесу ночью и заплутался, устал… ну, — страшно… один я… ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь...
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «Как
так?» — «Хочу, говорит, помолиться за тебя…» Петруха как рявкнет: «Я
те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…
— Сто? — быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду — нехорошую надежду, он знал это, — и на дядю за
то, что он
так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде...
Наконец, ему удалось закрыть глаза; ни с радостью наслаждался
тьмою, вдруг охватившей его, и
так, ничего не видя, неподвижно стоял на месте, глубоко вдыхая воздух…
И Эпикур ещё…
тот — «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща…» Значит — бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела,
так я понимаю!
— А-а! Обиделся ты, —
так! Ну, мне не до
того теперь… Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, — говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
— Что будет,
то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет. За слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты… не
такая. А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку,
так долго мучившему его. В тишине был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение...
— Всю жизнь я в мерзость носом тычусь… что не люблю, что ненавижу — к
тому меня и толкает. Никогда не видал я
такого человека, чтобы с радостью на него поглядеть можно было… Неужто никакой чистоты в жизни нет? Вот задавил я этого… зачем мне? Только испачкался, душу себе надорвал… Деньги взял… не брать бы!
— А что?. Я ничего не знаю. Слышал я раз, — дяде твоему он говорил, — что-то вроде
того, будто ты фальшивыми деньгами торгуешь… да ведь это
так он, зря…
В
тот же день вечером Илья принуждён был уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это
так: когда он возвратился из города, на дворе его встретил испуганный дядя, отвёл в угол за поленницу дров и там сказал...
— А что, Кирик Никодимович,
так и не нашли
того, который купца на Дворянской задушил?..
Так же, как в детстве, ему нравились только
те рассказы и романы, в которых описывалась жизнь неизвестная ему, не
та, которой он жил; рассказы о действительной жизни, о быте простонародья он находил скучными и неверными.
— «Кто находится между живыми,
тому еще есть надежда,
так как и псу живому лучше, чем мертвому льву», — снова заговорил сторож, открыв глаза. И борода зашевелилась снова.
«Хоть бы зол я был на этого человека или не нравился бы он мне… А
то так просто… ни за что обидел я его», — с тревогой думал он, и в душе его шевелилось что-то нехорошее к Татьяне Власьевне. Ему казалось, что Кирик непременно догадается об измене жены.
— Пять. Да больших — трое… Большие уже все на местах: я — у вас, Василий — в Сибири, на телеграфе служит, а Сонька — уроки даёт. Она — здо́рово! Рублей по двенадцати в месяц приносит. А
то есть ещё Мишка… Он —
так себе… Он старше меня… учится в гимназии…
Рассматривая это изображение человеческой жизни, Лунёв думал о
том, что вот достиг он, чего желал, и теперь жизнь его должна пойти
так же аккуратно, как на картине.
Но, подумав
так, он зорко присматривался в тёмный угол комнаты, где было особенно тихо и
тьма как будто хотела принять некую определённую форму…
Илья следил, как неощутимые чёрные волны пытаются залить его, и долго играл
так, широко раскрытыми глазами прощупывая
тьму, точно ожидая поймать в ней взглядом что-то…
То есть, ежели бы у меня не
такая удивительная жена была, я бы на этой самой Матице необходимо женился!
— А есть
такая сила, которая вырвать её хочет из моих рук… Эх, дьявол! Отец мой из-за бабы погиб и мне, видно,
ту же долю оставил…
Дочь почтальона, одетая едва не в лохмотья, она смотрела на него
так, точно сердилась на
то, что он живёт на одной земле с нею.
— Он и
ту жену тоже
так… — заговорила Маша. — За косу к кровати привязывал и щипал… всё
так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…
— Точно
так, — оживлённо подтвердил Илья, крепко стиснув её руку, и, не выпуская руки, продолжал: — Вот что… уж коли вы
такая…
то есть если вы взялись за одно, — не побрезгуйте и другим! Тут тоже петля.
— Сочинял стихи, да какие ещё! Но в этом деле — весь сгорел… И она тоже… вы думаете, если она…
такая,
то тут и всё? Нет, вы не думайте этого! Ни в добром, ни в худом никогда человек не весь!
Лунёв возбуждённо смеялся. Он был рад, что гордая девушка оказалась
такой простой, бойкой, и был доволен собою за
то, что сумел достойно держаться перед нею.
— Голубые сны вижу я… Понимаешь — всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы — всё! Тишина
такая… Как будто и нет ничего, до
того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять — есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны — это перед смертью.
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о
том, как труд обогащает всех, кроме
того, кто трудится. Сначала она говорила
так, как всегда, — сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.
Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе
такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он в
то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»
На другой день сестра Гаврика опять пришла. Она была
такая же, как всегда: в
том же стареньком платье, с
тем же лицом.
— Вы, кажется, обиделись на меня? — раздался её твёрдый голос. Он
так резко отличался от
тех звуков, которыми она сказала свои первые слова, что Илья тревожно взглянул на неё, а она уж вновь была
такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное было в её тёмных глазах.
Лунёв взглянул на Павла,
тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела
так, точно она сама судила всех, — и Веру, и судей, и публику. Голова её
то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго…
Это подействовало на всех
так, как будто что-то оглушительно треснуло или огонь в комнате погас и всех сразу охватила густая
тьма, — и люди замерли в этой
тьме, кто как стоял. Открытые рты, с кусками пищи в них, были как гнойные раны на испуганных, недоумевающих лицах этих людей.