Неточные совпадения
Фома, наблюдая за игрой физиономии
старика, понял, что он боится отца. Исподлобья, как волчонок, он смотрел
на Чумакова; а тот со смешной важностью крутил седые усы и переминался с ноги
на ногу перед мальчиком, который не уходил, несмотря
на данное ему разрешение.
Он был зол
на Фому и считал себя напрасно обиженным; но в то же время почувствовал над собой твердую, настоящую хозяйскую руку. Ему, годами привыкшему к подчинению, нравилась проявленная над ним власть, и, войдя в каюту старика-лоцмана, он уже с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему сцену с хозяином.
Собеседники пристально посмотрели
на него:
старик — с тонкой и умной улыбкой, большеглазый — недружелюбно, исподлобья.
— Это, положим, верно, — бойка она — не в меру… Но это — пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить… А крестный твой — умный
старик… Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя
на одном-то месте, и думал обо всем… его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит… Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много о себе понимает… И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя
на место Тараса поставить, чувствуешь?
Солнечный свет падал сквозь ветви дерева тонкими лентами
на белую фигуру
старика в ночном белье.
Голос
старика странно задребезжал и заскрипел. Его лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились, и по ним из маленьких глаз текли слезы, мелкие и частые. Он был так трогательно жалок и не похож сам
на себя, что Фома остановился, прижал его к себе с нежностью сильного и тревожно крикнул...
Фома укоризненно посмотрел
на крестного и, видя, что
старик улыбается, удивился и с уважением спросил...
Он шутил, улыбался и сразу занял своей маленькой особой внимание всех, а Фома стоял сзади его, опустив голову, исподлобья посматривая
на расшитых золотом, облеченных в дорогие материи людей, завидовал бойкости
старика, робел и, чувствуя, что робеет, — робел еще больше.
Фома взглянул, как двигаются морщины
на лбу
старика, и они ему показались похожими
на строчки славянской печати.
От смеха морщины
старика дрожали, каждую секунду изменяя выражение лица; сухие и тонкие губы его прыгали, растягивались и обнажали черные обломки зубов, а рыжая бородка точно огнем пылала, и звук смеха был похож
на визг ржавых петель.
Благодаря значению Маякина в городе и широким знакомствам
на Волге дело шло блестяще, но ревностное отношение Маякина к делу усиливало уверенность Фомы в том, что крестный твердо решил женить его
на Любе, и это еще более отталкивало его от
старика.
Однообразные речи
старика скоро достигли того,
на что были рассчитаны: Фома вслушался в них и уяснил себе цель жизни.
Тут его мысль остановилась
на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются
на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные
стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб
на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
Старик медленно поднял голову и, прищурив большие глаза, взглянул
на Фому.
— Коридорный! — крикнул
старик, напрягая грудь, и, забрав бороду в горсть, стал молча рассматривать Фому. Фома тоже исподлобья смотрел
на него.
Фома смотрел
на его губы и думал, что, наверное,
старик таков и есть, как говорят о нем…
— Грешнее Игната-покойника один есть человек
на земле — окаянный фармазон, твой крестный Яшка… — отчеканил
старик.
Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера.
Старик разбирал
на подоконнике какие-то узелки и говорил, не глядя
на Фому...
И, произнося раздельно и утвердительно слова свои,
старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились
на ней. Фоме жутко стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, и сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл все то, что знал о
старике и во что еще недавно верил как в правду.
И женщин — жен и любовниц — этот
старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно
на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук.
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» —
Старик сурово взглянул
на Фому, покачал головой и умолк…
— Нет… — ответил Фома. От речей
старика в голове у него было тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел, наконец,
на деловую почву.
Фома смотрел
на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот
старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе… И лицо и глаза у него тогда другие были, — а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и
на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, — он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей…
— То самое! — твердо сказал
старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут,
на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все
на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман
на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого и нарывы… Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого человек не живет, а гниет и воняет…
Пароход пристал, люди хлынули волной
на пристань. Затертый толпою Маякин
на минуту скрылся из глаз и снова вынырнул, улыбаясь торжествующей улыбкой. Фома, сдвинув брови, в упор смотрел
на него и подвигался навстречу ему, медленно шагая по мосткам. Его толкали в спину, навалились
на него, теснили — все это еще более возбуждало. Вот он столкнулся со
стариком, и тот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом...
До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтоб не отстать от него, подпрыгивает
на ходу, нарочно шагал шире, и то, что
старик не может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное чувство протеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.
Эта самоуверенность, эта непоколебимая хвастливость взорвали Фому. Засунув руки в карманы, чтобы не ударить
старика, он выпрямился
на стуле и в упор заговорил, стиснув зубы...
Фома встал со стула, кинул картуз
на голову себе и с ненавистью оглянул
старика.
В этом он чувствовал ловкую руку крестного и понимал, что
старик теснит его затем, чтоб поворотить
на свой путь.
После ссоры с Фомой Маякин вернулся к себе угрюмо-задумчивым. Глазки его блестели сухо, и весь он выпрямился, как туго натянутая струна. Морщины болезненно съежились, лицо как будто стало еще меньше и темней, и когда Любовь увидала его таким — ей показалось, что он серьезно болен. Молчаливый
старик нервно метался по комнате, бросая дочери в ответ
на ее вопросы сухие, краткие слова, и, наконец, прямо крикнул ей...
Ее ласки были крайне редки; они всегда смягчали одинокого
старика, и хотя он не отвечал
на них почему-то, но — все ж таки ценил их. И теперь, передернув плечами и сбросив с них ее руки, он сказал ей...
Старик задыхался от возбуждения и сверкающими глазами смотрел
на дочь так яростно, точно
на ее месте Фома сидел. Любовь пугало его возбуждение.
— Молчи уж! — грубо крикнул
на нее
старик. — Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет… Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается… Мал ребенок — и тот хочет первым в товарищах быть… И никогда человек человеку не уступит — дураки только это думают… У каждого — душа своя… только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку… Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни…
Горький укор, ядовитое презрение выразились
на лице
старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый, с черными обломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою дочь — молодую, рослую и полную. Она смотрела
на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях
старику…
А
старик расхаживал по комнате и то вполголоса напевал псалмы, то внушительно поучал дочь, как нужно ей держаться с женихом. И тут же он что-то высчитывал
на пальцах, хмурился и улыбался…
Ответ был сух и краток; в нем Тарас извещал, что через месяц будет по делам
на Волге и не преминет зайти к отцу, если
старик против этого действительно ничего не имеет.
На отца письмо сына произвело иное впечатление. Узнав, что Тарас написал,
старик весь встрепенулся и оживленно, с какой-то особенной улыбочкой торопливо обратился к дочери...
Старик замолчал, прочитал про себя послание сына, положил его
на стол и, высоко подняв брови, с удивленным лицом молча прошелся по комнате. Потом снова прочитал письмо, задумчиво постукал пальцами по столу и изрек...
Старик старался говорить спокойно, с пренебрежительной усмешкой, но усмешка не выходила
на лице у него, морщины возбужденно вздрагивали, и глазки сверкали как-то особенно.
— Мм… — промычал
старик, одним глазом глядя
на гостя, а другим наблюдая за дочерью. — Так, значит, твое теперь намерение — взбодрить такую агромадную фабрику, чтобы всем другим — гроб и крышка?
— О, нет! — воскликнул Смолин, плавным жестом отмахиваясь от слов
старика. — Моя цель — поднять значение и цену русской кожи за границей, и вот, вооруженный знанием производства, я строю образцовую фабрику и выпускаю
на рынки образцовый товар… Торговая честь страны…
Смолин слушал речь
старика с вежливой улыбкой
на губах и бросал Любови такие взгляды, точно приглашал ее возразить отцу. Немного смущенная, она сказала...
А
старик исподлобья посмотрел
на достойного молодого человека, усмехнулся остренько и вдруг выпалил...
Любовь побледнела и с испугом взглянула
на Смолина. Он сидел спокойно, рассматривая старинную солонку-ковчежец, украшенную эмалью, крутил усы и как будто не слыхал слов
старика… Но его глаза потемнели, и губы были сложены как-то очень плотно, отчего бритый подбородок упрямо выдался вперед.
Тарас задумался и помолчал.
Старик взглянул
на его грустное лицо.
Старик взглянул
на сына с изумлением, которое быстро сменилось в нем радостью...
Ошеломленный буйным натиском, Фома растерялся, не зная, что сказать
старику в ответ
на его шумную похвальбу. Он видел, что Тарас, спокойно покуривая свою сигару, смотрит
на отца и углы его губ вздрагивают от улыбки. Лицо у него снисходительно-довольное, и вся фигура барски гордая. Он как бы забавлялся радостью
старика…
Фома, усевшись
на конце стола, среди каких-то робких и скромных людей, то и дело чувствовал
на себе острые взгляды
старика.
Купцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели
на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос
старика. И кто-то в восторге визжал...