Неточные совпадения
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца.
Отец невесты, несмотря на то, что Игнат
был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она
была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Был еще у Маякина сын Тарас, но имя его не упоминалось в семье; в городе
было известно, что с той поры, как девятнадцатилетний Тарас уехал в Москву учиться и через три года женился там против воли
отца, — Яков отрекся от него.
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с
отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать
отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не
было в них, и не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил
отцу...
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и тот, в котором жил Фома. Одни из них
были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — все в них
было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с
отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
Обедая с
отцом, он
был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в глазах.
И хоть не звучало в рассказе
отца того, чем
были богаты сказки тетки Анфисы, но зато
было в них что-то новое — более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное.
— Если ты
будешь сам в руки соваться — поди к черту! Я тебе не товарищ… Тебя поймают да к
отцу отведут — он тебе ничего не сделает, а меня, брат, так ремнем отхлещут — все мои косточки облупятся…
Ему стало стыдно и грустно; до вечера он прогулял один, а придя домой,
был встречен суровым вопросом
отца...
И все-таки, даже когда Фоме минуло девятнадцать лет, —
было в нем что-то детское, наивное, отличавшее его от сверстников. Они смеялись над ним, считая его глупым; он держался в стороне от них, обиженный отношением к нему. А
отцу и Маякину, которые не спускали его с глаз, эта неопределенность характера Фомы внушала серьезные опасения.
— Ничего… Это хорошо, брат… это оч-чень хорошо! Боялись мы с
отцом — мямля ты
будешь!.. Ну, а водку
пить выучился?
Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, ни того, что говорил ему
отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясь приветливо. Ее детская фигура, окутанная в какую-то темную ткань, почти сливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы и бледное лицо точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зелеными листьями, она
была похожа и на цветок и на икону.
— Ну это — ничего! — одобрил его
отец. — Это — знай наших!.. Тут дело ясное — за
отцову честь… за честь фирмы… И убытка тут нету, потому — слава добрая
есть, а это, брат, самая лучшая вывеска для торговли… Ну, а еще?
Эта мысль
была приятна ему и возбуждала в нем доброе, горячее чувство к
отцу.
— За что ты сердишься на меня? — недоуменно спросил Фома
отца, когда тот
был в добром настроении…
— Не надо… На воздухе-то отошло будто… А вот чаю хлебну, авось и еще легче
будет… — говорил Игнат, наливая чай, и Фома видел, что чайник трясется в руке
отца.
День похорон
был облачен и хмур. В туче густой пыли за гробом Игната Гордеева черной массой текла огромная толпа народа; сверкало золото риз духовенства, глухой шум ее медленного движения сливался с торжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков; он шел, ничего не видя, кроме седой головы
отца, и заунывное пение отдавалось в груди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанно шептал ему в уши...
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать…
Отец твой
был крупный человек… да недалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться… И в жизни он брал успех не умом, а сердцем больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а то одному жутко
будет в доме…
— С горя, — ведь Игнат ему
отцом и матерью
был!..
— И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим
отцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет — те же деньги… с почетом торговому человеку везде кредит, всюду дорога… Ты и выдвигайся вперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковый тебе воздали… А
будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
— За все… Поумнее
будешь — сам поймешь… Твой
отец лучше
был.
— Ну! — махнул рукой Фома. — Брось… никакого толку не
будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а… ловок он! Смотрел я на него сегодня — завидно стало. Так это он со всеми обращается… свободно, умеючи, для всякого имеет слово… Сразу видно, что чего он захочет, того и добьется.
— Чего он добивается? — воскликнула Люба. — Денег только… А
есть люди, которые хотят счастья для всех на земле… и для этого, не щадя себя, работают, страдают, гибнут! Разве можно
отца равнять с ними?!
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днем я все больше убеждаюсь, что жить — трудно… Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который
будет всю жизнь людей грабить,
пить, в карты играть? Не хочу! Я хочу
быть личностью… я — личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена жизнь. Учиться? Разве
отец пустит… Бежать? Не хватает храбрости… Что же мне делать?
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее
отца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного человека,
быть может, того же Ежова, который, по ее словам, должен
был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
Отец рассказывал Фоме, что Щуров в молодости, когда еще
был бедным мужиком, приютил у себя в огороде, в бане, каторжника и каторжник работал для него фальшивые деньги.
— В твои годы
отец твой… водоливом тогда
был он и около нашего села с караваном стоял… в твои годы Игнат ясен
был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
— И все вы, теперешние, погибнете от свободы… Дьявол поймал вас… он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши… Ну-ка, скажи, отчего дети хуже
отцов? От свободы, да! Оттого и
пьют и развратничают с бабами…
— Э, брат, ждать не
буду! Ты не
отец… ваш брат, молокосос, народ ненадежный… в месяц можешь ты все дело спутать… а я от того убыток понесу… Ты мне завтра всё подай, а то векселя протестую… У меня это живо!
Любовь волновалась, расхваливая возлюбленных ею людей; ее лицо вспыхнуло румянцем, и глаза смотрели на
отца с таким чувством, точно она просила верить ей,
будучи не в состоянии убедить.
— Если ты серьезно дуришь — я тоже должен серьезно поступать с тобой… Я
отцу твоему дал слово — поставить тебя на ноги… И я тебя поставлю! Не
будешь стоять — в железо закую… Тогда устоишь… Я знаю — все это у тебя с перепою… Но ежели ты
отцом нажитое озорства ради губить
будешь — я тебя с головой накрою… Колокол солью над тобой… Шутить со мной очень неудобно!
Она отошла и молча села против
отца, обиженно поджав губы. Маякин
ел против обыкновения медленно, подолгу шевыряя ложкой в тарелке щей и упорно рассматривая их.
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна
была тем, что
отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала...
— Молодым дерево покривилось, не выдержало, — в старости и подавно разломится… Ну, все-таки… и Тарас теперь мне соломина… Хоть едва ли цена его выше Фомы…
Есть у Гордеева характерец…
есть в нем
отцово дерзновение… Много он может поднять на себе… А Тараска… это ты вовремя вспомнила…
Из этого осадка в девушке развилось чувство неудовлетворенности своей жизнью, стремление к личной независимости, желание освободиться от тяжелой опеки
отца, — но не
было ни сил осуществить эти желания, ни представления о том, как осуществляются они.
Теперь, слушая речь
отца, она представляла себе — каким может
быть этот Смолин?
Любовь, сидя у окна, штопала носки
отца, и голова ее
была низко опущена к работе.
Ее романические мечты о муже-друге, образованном человеке, который читал бы вместе с нею умные книжки и помог бы ей разобраться в смутных желаниях ее, —
были задушены в ней непреклонным решением
отца выдать ее за Смолина, осели в душе ее горьким осадком.
Ответ
был сух и краток; в нем Тарас извещал, что через месяц
будет по делам на Волге и не преминет зайти к
отцу, если старик против этого действительно ничего не имеет.
И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, — он не успел даже спросить ее — где
отец? Яков Тарасович
был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.
— Эх — дети! Язвы сердца, — а не радость его вы!.. — звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно
быть, он много вложил в эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко заговорил, обращаясь к дочери: — Ну ты, раскисла от сладости? Айда-ка собери нам чего-нибудь… Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл, каков
есть отец-то у тебя?
— Я в кровь верю! — говорил Яков Тарасович. — В ней вся сила!
Отец мой говорил мне: «Яшка! Ты подлинная моя кровь!» У Маякиных кровь густая, никакая баба никогда не разбавит ее… А мы
выпьем шампанского!
Выпьем? Говори мне… говори про себя… как там, в Сибири?
— Э-эх ты! — с презрительным сожалением протянул Фома. — Разве от твоего
отца, — разве в нашем купецком быту родится что-нибудь хорошее? А ты врала мне: Тарас — такой, Тарас — сякой! Купец как купец… И брюхо купеческое… — Он
был доволен, видя, что девушка, возмущенная его словами, кусает губы, то краснея, то бледнея.
— Выпьем-ко! Ах, Фома… славного ты
отца сын!