Неточные совпадения
Одна из них,
самая мощная, была только жадна, и, когда Игнат подчинялся ее велениям, — он был просто
человек, охваченный неукротимой страстью к работе.
— Приказал валить столько дров, — тьфу, несообразный
человек! Загрузит пароход по
самую палубу, а потом орет — машину, говорит, портишь часто… масло, говорит, зря льешь…
— Известно, упал… Может, пьян был… А может,
сам бросился… Есть и такие, которые
сами… Возьмет да и бросится в воду… И утонет… Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для
самого человека — праздник, а иная — для всех благодать!
Около хорошего
человека потрешься — как медная копейка о серебро — и
сам за двугривенный сойдешь…
— А что ты
сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели
человек за свои поступки
сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я
сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть
люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке дело, а в том, что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я
сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
Его жест смутил Фому, он поднялся из-за стола и, отойдя к перилам, стал смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой
людей. Шум опьянял его, и то смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание
самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему…
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе
самому, — но понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит… дело все… и умно… Но не привлекает меня… Те
люди куда интереснее для меня.
А кто, по нынешним дням,
самые сильные
люди?
— Не шалопаи, а… тоже умные
люди! — злобно возразил Фома, уже
сам себе противореча. — И я от них учусь… Я что? Ни в дудку, ни поплясать… Чему меня учили? А там обо всем говорят… всякий свое слово имеет. Вы мне на
человека похожим быть не мешайте.
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем
самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере
человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
Фома смотрел на нее и видел, что наедине
сама с собой она не была такой красивой, как при
людях, — ее лицо серьезней и старей, в глазах нет выражения ласки и кротости, смотрят они скучно. И поза ее была усталой, как будто женщина хотела подняться и — не могла.
— Жизнь строга… она хочет, чтоб все
люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело жить…
Человек доходит до того, что начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит
сам себя, и ищет оправдания перед собой… и он готов и день и ночь быть с тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с
самим собой!
— В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял… в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что за
человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И
сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние
люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
— Э-эх! — с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. — Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с
человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне
самому бы пойти… Я бы его вокруг пальца обернул!
— Милый
человек! — ласково сказал Фома. — Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей скажи…
самой ей, прямо!..
— Слушайте! — воскликнул Ухтищев, — я дам вам хороший совет…
человек должен быть
самим собой… Вы
человек эпический, так сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр…
— Это не
люди, а — нарывы! Кровь в
людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи… Нарвало их везде и все больше нарывает… Порча крови — отчего? От медленности движения… Комары откуда? От болота… В стоячей воде всякая нечисть заводится… И в неустроенной жизни то же
самое…
— То
самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
Она не напивалась, она всегда говорила с
людьми твердым, властным голосом, и все ее движения были одинаково уверенны, точно этот поток не овладевал ею, а она
сама управляла его бурным течением.
Она казалась Фоме
самой умной из всех, кто окружал его,
самой жадной на шум и кутеж; она всеми командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми
людьми говорила одинаково: с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же словами, как и с подругами своими и с ним, Фомой.
Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньше он никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он вдруг понял, что, если б крестный взял у него имущество, — он стал бы совершенно свободным
человеком, мог бы идти, куда хочется, делать, что угодно… До этой минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, а теперь они
сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал...
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы
самому все знать… я буду искать жизнь себе… А то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так — ушел бы я от
людей… работу какую-нибудь работал бы… А то вот — пью я… с бабой связался…
До ссоры с Маякиным Фома кутил от скуки, полуравнодушно, — теперь он загулял с озлоблением, почти с отчаянием, полный мстительного чувства и какой-то дерзости в отношении к
людям, — дерзости, порою удивлявшей и его
самого.
— Каждый
человек должен делать свое дело
самым лучшим образом! — поучительно сказал сын водочного заводчика. — И если ты поступаешь на содержание, так тоже должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, — коли ты порядочная женщина… Ну-с, водки выпьем?
— Я даже боюсь читать… Видел я — тут одна… хуже запоя у нее это! И какой толк в книге? Один
человек придумает что-нибудь, а другие читают… Коли так ладно… Но чтобы учиться из книги, как жить, — это уж что-то несуразное! Ведь
человек написал, не бог, а какие законы и примеры
человек установить может
сам для себя?
Следя за ним и сравнивая его речи, Фома видел, что и Ежов такой же слабый и заплутавшийся
человек, как он
сам. Но речи Ежова обогащали язык Фомы, и порой он с радостью замечал за собой, как ловко и сильно высказана им та или другая мысль.
— Я — не один… нас много таких, загнанных судьбой, разбитых и больных
людей… Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием… которое нам некуда приложить… Мы все с радостью готовы прийти к вам и отдать вам себя, помочь вам жить… больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — без света! Товарищи! Мы судьбой
самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
— Ничего, — писание основательное… без лишних слов… Что ж? Может, и в
самом деле окреп
человек на холоде-то… Холода там сердитые… Пускай приедет… Поглядим… Любопытно… Н-да… В псалме Давидове сказано: «Внегда возвратитися врагу моему вспять…» — забыл, как дальше-то… «Врагу оскудеша оружия в конец… и погибе память его с шумом…» Ну, мы с ним без шума потолкуем…
— Работа — еще не все для
человека… — говорил он скорее себе
самому, чем этим
людям.
— Другой раз ехал на пароходе с компанией таких же, как
сам, кутил и вдруг говорит им: «Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!» Он страшно сильный… Те — кричать… А он: «Хочу послужить отечеству, хочу очистить землю от дрянных
людей…»
Видя в вас первых
людей жизни,
самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас
людей, которые всё сделали и всё могут сделать, — вот я всем сердцем моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот свой полный бокал — за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество…
— Мы — коренные русские
люди, и все, что от нас, — коренное русское! Значит, оно-то и есть
самое настоящее —
самое полезное и обязательное…
Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, все улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных
людей он был
самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое лицо с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.
Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим того, что он сделал этим
людям и зачем сделал.