Шум — подавлял, пыль, раздражая ноздри, — слепила глаза, зной — пек тело и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный, раздражающий, доводящий до тоскливого бешенства, исчезнет, и тогда в городе,
на море, в небе станет тихо, ясно, славно…
Неточные совпадения
И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки: их фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих
на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли, в
море зноя и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они создали.
На далекое пространство от берега с
моря подымались темные остовы судов, вонзая в небо острые мачты с разноцветными фонарями
на вершинах.
Казалось, что там,
на краю
моря, их бесконечно много и они всегда будут так равнодушно всползать
на небо, задавшись злой целью не позволять ему никогда больше блестеть над сонным
морем миллионами своих золотых очей — разноцветных звезд, живых и мечтательно сияющих, возбуждая высокие желания в людях, которым дорог их чистый блеск.
Он, вор, любил
море. Его кипучая нервная натура, жадная
на впечатления, никогда не пресыщалась созерцанием этой темной широты, бескрайной, свободной и мощной. И ему было обидно слышать такой ответ
на вопрос о красоте того, что он любил. Сидя
на корме, он резал рулем воду и смотрел вперед спокойно, полный желания ехать долго и далеко по этой бархатной глади.
— Стой! Дай весла! Дай сюда! А паспорт у тебя где? В котомке? Дай котомку! Ну, давай скорей! Это, мил друг, для того, чтобы ты не удрал… Теперь не удерешь. Без весел-то ты бы кое-как мог удрать, а без паспорта побоишься. Жди! Да смотри, коли ты пикнешь —
на дне
моря найду!..
А кругом все молчало. Ни звука, кроме вздохов
моря. Тучи ползли по небу так же медленно и скучно, как и раньше, но их все больше вздымалось из
моря, и можно было, глядя
на небо, думать, что и оно тоже
море, только
море взволнованное и опрокинутое над другим, сонным, покойным и гладким. Тучи походили
на волны, ринувшиеся
на землю вниз кудрявыми седыми хребтами, и
на пропасти, из которых вырваны эти волны ветром, и
на зарождавшиеся валы, еще не покрытые зеленоватой пеной бешенства и гнева.
Лодка теперь кралась по воде почти совершенно беззвучно. Только с весел капали голубые капли, и когда они падали в
море,
на месте их падения вспыхивало ненадолго тоже голубое пятнышко. Ночь становилась все темнее и молчаливей. Теперь небо уже не походило
на взволнованное
море — тучи расплылись по нем и покрыли его ровным тяжелым пологом, низко опустившимся над водой и неподвижным. А
море стало еще спокойней, черней, сильнее пахло теплым, соленым запахом и уж не казалось таким широким, как раньше.
Слева и справа от лодки из черной воды поднялись какие-то здания — баржи, неподвижные, мрачные и тоже черные.
На одной из них двигался огонь, кто-то ходил с фонарем.
Море, гладя их бока, звучало просительно и глухо, а они отвечали ему эхом, гулким и холодным, точно спорили, не желая уступить ему в чем-то.
…Впереди лодки, далеко
на горизонте, из черной воды
моря поднялся огромный огненно-голубой меч, поднялся, рассек тьму ночи, скользнул своим острием по тучам в небе и лег
на грудь
моря широкой, голубой полосой.
Казалось, они долго были
на дне
моря, увлеченные туда могучей силой бури, и вот теперь поднялись оттуда по велению огненного меча, рожденного
морем, — поднялись, чтобы посмотреть
на небо и
на все, что поверх воды…
А Челкаш торжествовал. Его привычные к потрясениям нервы уже успокоились. У него сладострастно вздрагивали усы и в глазах разгорался огонек. Он чувствовал себя великолепно, посвистывал сквозь зубы, глубоко вдыхал влажный воздух
моря, оглядывался кругом и добродушно улыбался, когда его глаза останавливались
на Гавриле.
Ветер пронесся и разбудил
море, вдруг заигравшее частой зыбью. Тучи сделались как бы тоньше и прозрачней, но все небо было обложено ими. Несмотря
на то что ветер, хотя еще легкий, свободно носился над
морем, тучи были неподвижны и точно думали какую-то серую, скучную думу.
Кое-где ветер прорывал тучи, и из разрывов смотрели голубые кусочки неба с одной-двумя звездочками
на них. Отраженные играющим
морем, эти звездочки прыгали по волнам, то исчезая, то вновь блестя.
Лодка колыхалась
на волнах, шаловливо плескавшихся о ее борта, еле двигалась по темному
морю, а оно играло все резвей и резвей.
Над ними небо, серое, ровно затянутое тучами, и лодкой играет мутно-зеленое
море, шумно подбрасывая ее
на волнах, пока еще мелких, весело бросающих в борта светлые, соленые брызги.
Песчаный и пустынный берег дрогнул от его крика, и намытые волнами
моря желтые волны песку точно всколыхнулись. Дрогнул и Челкаш. Вдруг Гаврила сорвался с своего места, бросился к ногам Челкаша, обнял их своими руками и дернул к себе. Челкаш пошатнулся, грузно сел
на песок и, скрипнув зубами, резко взмахнул в воздухе своей длинной рукой, сжатой в кулак. Но он не успел ударить, остановленный стыдливым и просительным шепотом Гаврилы...
— Ведь я что думал? Едем мы сюда… думаю… хвачу я его — тебя — веслом… рраз!.. денежки — себе, его — в
море… тебя-то… а? Кто, мол, его хватится? И найдут, не станут допытываться — как да кто. Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать!.. Ненужный
на земле! Кому за него встать?
Долго ничего не было видно, кроме дождя и длинного человека, лежавшего
на песке у
моря.
Море выло, швыряло большие, тяжелые волны
на прибрежный песок, разбивая их в брызги и пену. Дождь ретиво сек воду и землю… ветер ревел… Все кругом наполнялось воем, ревом, гулом… За дождем не видно было ни
моря, ни неба.
Скоро дождь и брызги волн смыли красное пятно
на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша и следы молодого парня
на прибрежном песке… И
на пустынном берегу
моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми.
Неточные совпадения
Великие сподвижники // И по сей день стараются — //
На дно
морей спускаются, // Под небо подымаются, — // Всё нет и нет ключей!
Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излиянии Черного
моря в древнюю Пропонтиду и под сень Российской Державы приобретен в 17… году, с распространением
на оный единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в столичном городе Санкт-Петербурге употребление себе находить должны).
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился
на берегу
моря и там во всю мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко
на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского
моря.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым
морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении
на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.