Неточные совпадения
Поднял он себе на плечи сиротинку-мальчика
и снова пошел стучаться под воротами, пошел толкаться из угла в угол; где недельку проживет, где две —
а больше его
и не держали; в деревне
то же, что в городах, — никто себе не враг.
Не далее как накануне
того самого утра Благовещения, когда мы застали Акима на дороге, его почти выпроводили из Сосновки. Он домогался пасти сосновское стадо; но сколько ни охал, сколько ни плакал, сколько ни старался разжалобить своею бедностью
и сиротством мальчика, пастухом его не приняли,
а сказали, чтоб шел себе подобру-поздорову.
— Э, э! Теперь так вот ко мне зачал жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо
и как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался,
а? Как услышал чужой голос, так ластиться стал: чужие-то не свои, знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка, не балуйся тут, — ох, не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. — Станешь баловать, худо будет: Глеб Савиныч потачки давать не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки
и пропадешь… как есть пропадешь!..
—
А, так ты опять за свое, опять баловать!.. Постой, постой, вот я только крикну: «Дядя Глеб!», крикну — он
те даст! Так вот возьмет хворостину да тебя тут же на месте так вот
и отхлещет!.. Пойдем, говорю, до греха…
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты
и парнишку привел! Не
тот ли это, сказывали, что после солдатки остался… Ась? Что-то на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя будет,
а в остальном — весь, как есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во все глаза. — Сват Аким, или он у тебя так уж с большим таким ртом
и родился?
— Что ж так? Секал ты его много, что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы
и ты тут же себя маненько,
того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал,
а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так стало
тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его
и все туловище заходили из стороны в сторону.
— Эк, какую теплынь господь создал! — сказал он, озираясь на все стороны. — Так
и льет… Знатный день!
А все «мокряк» [Юго-западный ветер на наречии рыбаков
и судопромышленников. (Прим. автора.)] подул — оттого… Весна на дворе — гуляй, матушка Ока, кормилица наша!.. Слава
те, господи! Старики сказывают: коли в Благовещение красен день, так
и рыбка станет знатно ловиться…
Ты ему свое,
а он
те свое, — произнес он, поворачивая к гостю свое смуглое недовольное лицо, — как заберет что в голову,
и не сговоришь никак!
Останься один брат Вася,
и тот управится;
а найми он работника подешевле, который…
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. —
А вот
и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так тебя солнышко
и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
— Как нам за тебя бога молить! — радостно воскликнул Аким, поспешно нагибая голову Гришки
и сам кланяясь в
то же время. — Благодетели вы, отцы наши!..
А уж про себя скажу, Глеб Савиныч, в гроб уложу себя, старика. К какому делу ни приставишь, куда ни пошлешь, что сделать велишь…
— Ты, батюшка,
и позапрошлый год
то же говорил, — сказал он отрывисто, —
и тогда весна была ранняя; сдавалось по-твоему, лов будет хорош…
а наловили, помнится, немного…
— Ну, то-то же
и есть!
А туда же толкует! Погоди: мелко еще плаваешь; дай бороде подрасти, тогда
и толкуй! — присовокупил Глеб, самодовольно посматривая на членов своего семейства
и в
том числе на Акима, который сидел, печально свесив голову,
и только моргал глазами.
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет, говорят, случись неравно что, старому человеку как словно грешно поперек сделать;
а молодому-то
и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать: косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади не стану!
«С начатия-то тебя как словно маненько
и пощипывает;
а там ничего, нуждушки мало! С холоду-то, знамо, человек крепнет», — утверждал всегда старый рыбак.
И что могла, в самом деле, значить стужа для человека, который в глубокую осень, в
то время как Ока начинала уже покрываться салом
и стынуть, проводил несколько часов в воде по пояс!
А между
тем день-деньской бродит старичок по своему двору, стучит, суетится,
и руки его ни на минуту не остаются праздными.
— Эк ее!.. Фу ты, дура баба!.. Чего ж тебе еще? Сказал возьму, стало
тому и быть…
А я думал,
и невесть что ей втемяшилось… Ступай…
— Вот, кормилец, — мешаясь, подхватил Аким, — умыться не хочет… воды боится; добре студена, знать!.. Умойся, говорю…
а он
и того…
— Ну, на здоровье; утрись поди! — произнес Глеб, выпуская Гришку, который бросился в угол, как кошка,
и жалобно завопил. —
А то не хочу да не хочу!.. До колен не дорос,
а туда же: не хочу!.. Ну, сват, пора, я чай,
и закусить: не евши легко,
а поевши-то все как-то лучше. Пойдем, — довершил рыбак, отворяя дверь избы.
Во время завтрака веселье рыбака не прерывалось ни на минуту. Со всем
тем он не коснулся ни одного пункта, имевшего какое-нибудь отношение к разговору с хозяйкой; ни взглядом, ни словом не выдал он своих намерений. С окончанием трапезы, как только Петр
и Василий покинули избу,
а жена Петра
и тетка Анна, взяв вальки
и коромысла, отправились на реку, Глеб обратился к Акиму...
Дядя Аким, выбившийся из сил, готовый, как сам он говорил, уходить себя в гроб, чтоб только Глеб Савиныч дал ему хлеб
и пристанище,
а мальчику ремесло, рад был теперь отказаться от всего, с
тем только, чтоб не трогали Гришутку; если б у Акима достало смелости, он, верно, утек бы за мальчиком.
Иной раз целый день хлопочет подле какого-нибудь дела, суетится до
того, что пот валит с него градом,
а как придет домой, так
и скосится
и грохнет на лавку, ног под собой не слышит; но сколько Глеб или сын его Василий ни умудрялись, сколько ни старались высмотреть, над чем бы мог так упорно трудиться работник, дела все-таки никакого не находили.
Ну,
а теперь совсем не
то: ходит — набок голову клонит, как словно кто обидел его или замысел какой на душе имеет; слова не вызовешь: все опостыло ему, опостыла даже
и самая скворечница.
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо, что дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа
и пролежит
тем долее
и охотнее, что дорога больно худа
и ветер пуще студен. Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот уже
и ночь давно наступила,
а дядя Аким все еще не возвращался. Погода между
тем становилась хуже
и хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил с кровель
и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы
и раскачивая ворота.
— Ну,
а как нас вон туда — в омут понесет! Батя
и то сказывал: так, говорит, тебя завертит
и завертит! Как раз на дно пойдешь! — произнес Ваня, боязливо указывая на противоположный берег, где между кустами ивняка чернел старый пень ветлы.
Ширина больших рек действительно обманывает глаз. Так бы вот, кажется,
и переплыл;
а между
тем стоит только показаться барке на поверхности воды или человеку на противоположном берегу, чтобы понять всю огромность водяного пространства: барка кажется щепкой, голос человека чуть слышным звуком достигает слуха.
«Чтой-то за парень! Рослый, плечистый, на все руки
и во всякое дело парень! Маленечко вот только бычком смотрит, маленечко вороват, озорлив, — ну, да не без этого!
И в хорошем хлеву мякина есть.
И то сказать, я ведь потачки не дам: он вороват, да
и я узловат! Как раз попотчую из двух поленцев яичницей;
а парень ловкий, нече сказать, на все руки парень!»
«Так вон они как! Вот что.
А мне
и невдомек было! Знамо, теперь все пропало, кануло в воду… Что ж! Я им не помеха, коли так… Господь с ними!» — бормотал Ваня, делая безотрадные жесты
и на каждом шагу обтирая ладонью пот, который катился с него ручьями. Ночь между
тем была росистая
и сырая. Но он чувствовал какую-то нестерпимую духоту на сердце
и в воздухе. Ему стало так жарко, что он принужден даже был распахнуть одежду.
Дело в
том, что с минуты на минуту ждали возвращения Петра
и Василия, которые обещали прийти на побывку за две недели до Святой: оставалась между
тем одна неделя,
а они все еще не являлись. Такое промедление было
тем более неуместно с их стороны, что путь через Оку становился день ото дня опаснее. Уже поверхность ее затоплялась водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом
и грохотом низвергались с нагорного берега.
Но
и путешественники, которых числом было шесть, хотя
и внимательно, казалось, прислушивались к голосам людей, стоявших на берегу,
тем не менее, однако ж, все-таки продолжали идти своей дорогой. Они как словно дали крепкий зарок ставить ноги в
те самые углубления, которые производили лаптишки их предводителя — коренастого пожилого человека с огромною пилою на правом плече;
а тот, в свою очередь, как словно дал зарок не слушать никаких советов
и действовать по внушению каких-то тайных убеждений.
—
А то же, что воды отведаешь: потонешь — вот что! Обойди кругом, говорят!.. Намедни
и то сосновский мельник тут воз увязил…
— Вот, братцы, посидите, отдохните, — вымолвил Глеб, когда все подошли к лодкам. —
А вы, полно глазеть-то! За дело! — прибавил он, обратившись к Гришке
и Ване, которые до
того времени прислушивались к разговору.
— Знамое дело, какие теперь дороги!
И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она
и держит.
А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны
и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
На
то господь
и разум дал: слушать слушай,
а правду распутывай.
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла
и суровое расположение мужа,
и самого мужа, теперь притихла,
и бог весть, что сталось такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда не бил ее, —
а между
тем робость овладела ею, как только она очутилась в одной избе глаз на глаз с мужем; язык не ворочался!
Гуляй, кормилица наша — апрель на дворе!..» — крикнет, бывало, Глеб зычным голосом, расхаживая по берегу, между
тем как глаза его нетерпеливо перебегают от воды к лодкам,
а руки так
и зудят схватить невод
и пуститься с ним попытать счастья!
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки
и покачивая головою. — Сам знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более
и пришел, хотел сказать вам: господь, мол, с вами; я вам не помеха!
А насчет,
то есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы не имею; живите только по закону, как богом показано…
— Ну, вот что, грамотник, — примолвил он, толкнув его слегка по плечу, — на реку тебе идти незачем: завтра успеешь на нее насмотреться, коли уж такая охота припала. Ступай-ка лучше в избу да шапку возьми: сходим-ка на озеро к дедушке Кондратию. Он к нам на праздниках два раза наведывался,
а мы у него ни однова не бывали — не годится. К
тому же
и звал он нонче.
— Ну,
а насчет красных яичек не взыщи, красавица: совсем запамятовали!..
А все он, ей-богу! Должно быть, уж так оторопел, к вам добре идти заохотился, — смеясь, проговорил Глеб
и подмигнул дедушке Кондратию, который во все время с веселым, добродушным видом смотрел
то на соседа,
то на молодую чету.
— Коли за себя говоришь, ладно! О тебе
и речь нейдет.
А вот у тебя, примерно, дочка молодая, об ней, примерно,
и говорится: было бы у ней денег много, нашила бы себе наряду всякого, прикрас всяких… вестимо, дело девичье, молодое; ведь вот также
и о приданом думать надо… Не
то чтобы, примерно, приданое надыть: возьмут ее
и без этого,
а так, себя потешить; девка-то уж на возрасте: нет-нет да
и замуж пора выдавать!..
Тяжело было старику произнести слово — слово, которое должно было разлучить его с дочерью; но, с другой стороны, он знал, что этого не избегнешь, что рано или поздно все-таки придется расставаться. Он давно помышлял о Ване: лучшего жениха не найдешь, да
и не требуется; это ли еще не парень! Со всем
тем старику тяжко было произнести последнее слово; но сколько птице ни летать по воздуху, как выразился Глеб,
а наземь надо когда-нибудь сесть.
Зачнут требесить да суетиться: наговорят с три короба,
а толку мало; конец
тот же, да только что вот растянут его пустыми речами своими —
и не дождешься!..
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась баба на торг,
а торг про
то и не ведает; да
и ведать нет нужды! Словно
и взаправду горе какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают
и без тебя, попривыкли: не ты одна… Слава
те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль,
а все не как своего!
— Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его не след; я его не обижу! — продолжал Глеб. — Одно
то, что сирота: ни отца, ни матери нету.
И чужие люди, со стороны, так сирот уважают,
а нам
и подавно не приходится оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас как родной, как родного
и отпустим; все одно как своего бы отпустили, так, примерно,
и его отпустим…
— Нет, Васька дома останется взамен Гришки. Отпущу я его на заработки!
А самому небось батрака нанимать, нет, жирно будет! Они
и без
того денег почитай что не несут… Довольно
и того, коли один Петрушка пойдет в «рыбацкие слободы»… Ну, да не об этом толк совсем! Пойдут, стало быть, Васькины рубахи;
а я от себя целковика два приложу: дело ихнее — походное, понадобится — сапожишки купить либо другое что, в чем нужда встренется.
— Ты обогни избу да пройди в
те передние ворота, — примолвил он, —
а я пока здесь обожду. Виду, смотри, не показывай, что здесь была, коли по случаю с кем-нибудь из робят встренешься…
Того и смотри прочуяли; на слуху
того и смотри сидят, собаки!.. Ступай! Э-хе-хе, — промолвил старый рыбак, когда скрип калитки возвестил, что жена была уже на дворе. — Эх! Не все, видно, лещи да окуни, бывает так ину пору, что
и песку с реки отведаешь!.. Жаль Гришку, добре жаль; озорлив был, плутоват, да больно ловок зато!
Он принадлежал к числу
тех отчаянно загрубелых людей, которых ничем не проймешь: ни лаской, ни угрозой, — которые, если заберут что в башку, так хоть отсекай у них руки
и ноги,
а на своем поставят.
Достаточно сказать, что бабы
и дети опрометью кинулись вон
и попрятались, кто куда мог; несколько минут пролежали они в своих прятках совершеннейшим пластом, ничего не видя, не слыша
и не чувствуя, кроме
того разве, что в ушах звенело,
а зубы щелкали немилосерднейшим образом.
— Это опять не твоя забота: хоша
и пропил, да не твое, — отрывисто произнес Глеб, который смерть не любил наставлений
и того менее советов
и мнений молодого человека. — Укажи только, куда, примерно, пошел этот Захар, где его найти,
а уж рассуждать, каков он есть, мое дело.
Нешуточное было дело пробраться до другого конца села; пинки, посылаемые Глебом
и его товарищем, ни к чему не служили: кроме
того, что сами они часто получали сдачу, усилия их действовали так же безуспешно, как будто приходилось пробираться не сквозь толпу,
а сквозь стену туго набитых шерстью тюков.