Неточные совпадения
Со всем тем
стоило только взглянуть на него в минуты душевной тревоги, когда губы переставали улыбаться, глаза пылали гневом и лоб нахмуривался, чтобы тотчас же понять, что Глеб Савинов не
был шутливого десятка.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не
стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей,
был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
— Ну, а ты-то что ж, сват? Пойдешь и ты с нами? — принужденно сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который
стоял с поднятою рукой и открытым ртом. — Все одно: к ночи не
поспеешь в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись, на лавке.
Дел, правда, больших не
было: на всем, куда только обращались глаза, отражался строжайший порядок, каждая вещь
была прибрана и
стояла на месте.
— Сдается мне, отпускать его незачем, — сказал Глеб, устремляя пытливый взгляд на жену, которая
стояла понуря голову и глядела в землю, — проку никакого из этого не
будет — только что вот набалуется… Ну, что ж ты
стоишь? Говори!
— Глеб, — начал снова дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным голосом. — Глеб, — продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который
стоял между тем перед самым лицом его, — тетушка Анна…
будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
— Что ж ты здесь
стоишь, Ваня? — сказала вдруг девушка изменившимся и, по-видимому, уже совсем спокойным голосом. — Пойдем в избу: может статься, надобность
есть какая? Может статься, тебя отец прислал? Обожди: батюшка скоро вернется.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река
стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи
были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Ну, так вот, говорю, коровы у него
стоят теперь смирно, не шелохнутся; смекай, значит, коли так:
быть опять снегу.
К тому же он знал, что,
стоило ему только свистнуть да выставить ведра два вина, в батраках недостачи не
будет.
Петру
стоило только обнаружить свою мысль, и Василий тотчас же согласился столько же по слабости духа и тому влиянию, какое производил на него буйно-несговорчивый нрав брата, сколько и потому, может статься, что он также не прочь
был высвободиться из-под грозного отцовского начала и подышать на волюшке.
Стол против красного угла
был покрыт чистым рядном; посреди стола возвышался пышный ржаной каравай, а на нем
стояла икона, прислоненная к липовой резной солонице, — икона, доставшаяся Глебу от покойного отца, такого же рыбака, как он сам.
Слова отца заставили ее повернуть голову к разговаривающим; она
стояла, опустив раскрасневшееся лицо к полу; в чертах ее не
было видно, однако ж, ни замешательства, ни отчаяния; она знала, что
стоит только ей слово сказать отцу, он принуждать ее не станет. Если чувства молодой девушки
были встревожены и на лице ее проглядывало смущение, виною всему этому
было присутствие Вани.
Первый предмет, поразивший старого рыбака, когда он вошел на двор,
была жена его, сидевшая на ступеньках крыльца и рыдавшая во всю душу; подле нее сидели обе снохи, опустившие платки на лицо и качавшие головами. В дверях, прислонившись к косяку,
стоял приемыш; бледность лица его проглядывала даже сквозь густые сумерки; в избе слышались голоса Петра и Василия и еще чей-то посторонний, вовсе незнакомый голос.
Глеб
стоял как прикованный к земле и задумчиво смотрел под ноги; губы его
были крепко сжаты, как у человека, в душе которого происходит сильная борьба. Слова сына, как крупные капли росы, потушили, казалось, огонь, за минуту еще разжигавший его ретивое сердце. Разлука с приемышем показалась ему почему-то в эту минуту тяжелее, чем когда-нибудь.
Осыпал его затем угрозами, грозил ему побоями — ничто не помогало: как ни тяжко
было сыну гневить преклонного отца, он
стоял, однако ж, на своем.
На другой же день можно
было видеть, как тетка Анна и молоденькая сноха ее перемывали горшки и корчаги и как после этого обе стучали вальками на берегу ручья. Глеб, который не без причины жаловался на потерянное время — время подходило к осени и пора
стояла, следовательно, рабочая, — вышел к лодкам, когда на бледнеющем востоке не успели еще погаснуть звезды. За час до восхода он, Захар и Гришка
были на Оке.
Уже час постукивала она вальком, когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало не сомневаясь, что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить о крайней необходимости дать как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы то ни
было составляла, как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла голову. Перед ней
стоял Захар.
— А то как же! По-бабьи зарюмить, стало
быть? — насмешливо перебил Захар. — Ай да Глеб Савиныч! Уважил, нечего сказать!.. Ну, что ж ты, братец ты мой, поплачь хошь одним глазком… то-то поглядел бы на тебя!.. Э-х!.. Детина, детина, не
стоишь ты алтына! — промолвил Захар.
— А проучишь, так самого проучат: руки-то окоротят!.. Ты в ней не властен; сунься только, старик-ат самого оттреплет!.. Нам в этом заказу не
было: я как женат
был, начала это также отцу фискалить; задал ей трезвону — и все тут… Тебе этого нельзя: поддался раз, делать нечего, сократись, таким манером… Погоди!
Постой… куда? — заключил Захар, видя, что Гришка подымался на ноги.
— Да, братец ты мой, одно ты только в толк возьми: надо взять, примерно, в рассужденье:
стоит ли хлеб-то, который ты
ешь, трудов-то твоих?
Тетка Анна и Дуня плакали навзрыд. Дедушка Кондратий давно уже не плакал: все слезы давно уже
были выплаканы; но тоска, изображавшаяся на кротком лице его, достаточно свидетельствовала о скорбных его чувствах. Один приемыш казался спокойным. Он
стоял, склонив голову; ни одна черта его не дрогнула во все продолжение предшествовавшей речи.
Дня через три, в воскресенье, у ворот рыбакова дома и на самом дворе снова
стояли подводы; снова раздавались в избе говор и восклицания. Можно
было подумать, что тут снова происходило какое-нибудь веселье.
По всей вероятности, Гришка обнадеживал уже себя тем, что недолго остается терпеть таким образом, что скоро, может статься, заживет он по своей воле и что, следовательно, не
стоит заводить шума.
Быть может, и это всего вероятнее, остаток совести — чувство, которое благодаря молодым летам не успело совсем еще погаснуть в сердце приемыша, — держало его в повиновении у изголовья умирающего благодетеля.
Попасть на чердак не
стоило ни малейшего труда,
стоило только лечь грудью на край навеса, спустить ноги в отверстие кровли — и делу конец: несравненно труднее
было найти в темноте ход в сени.
И действительно, не
было возможности выказать себя лучше того, как сделал это Гришка. Даже Севка-Глазун и сам Захар наотрез объявили, что не ждали такой удали от Гришки-Жука, давно даже не видали такого разливанного моря. Мудреного нет: пирушка обошлась чуть ли не в пятьдесят рублей. Гришка «решил» в одну ночь половину тех денег, которые находились в кошеле и которые
стоили Глебу десяти лет неусыпных, тяжких трудов!
Но приятели — в том числе, конечно, Захар и Севка —
были другого мнения. Убедить приемыша ничего не
стоило: он тотчас же поддался. Видное место, которое занимал он между ними в качестве главного распорядителя и виновника празднества, чрезвычайно льстило его самолюбию.
Дедушке Кондратию нетрудно
было разориться:
стоило только напасть «плевку» на пескарей и колюшек, на всю эту мелкоту, которую так глубоко презирал покойный Глеб; так и случилось.
Дни сами уже по себе не
были веселы: мрачная, суровая осень
стояла на дворе.
— Чего тут?.. Вишь, половину уж дела отмахнули!.. Рази нам впервака: говорю, как жил этта я в Серпухове, у Григорья Лукьянова — бывало, это у нас вчастую так-то пошаливали… Одно слово: обделаем — лучше
быть нельзя!.. Смотри, только ты не зевай, делай, как, примерно, я говорил; а уж насчет, то
есть, меня не сумневайся: одно слово — Захар! Смотри же, жди где сказано: духом
буду… Ну что ж на дожде-то
стоять?.. Качай! — заключил Захар, оправляя мокрые волосы, которые хлестали его по лицу.
Благодаря темноте в трех шагах не
было даже возможности различить быка, который, как бы сговорившись заодно с Гришкой, смиренно, не трогая ни одним членом, изредка лишь помахивая хвостом,
стоял подле навеса.
Отерев мокрые пальцы свои о засученные полы серой шинели, Ваня прошел мимо детей, которые перестали играть и оглядывали его удивленными глазами. Ребятишки проводили его до самого берега. Два рыбака,
стоя по колени в воде, укладывали невод в лодку. То
были, вероятно, сыновья седого сгорбленного старика, которого увидел Ваня в отдалении с саком на плече.
Ваня совсем почти не
был знаком с Комаревым и потому, вступив в околицу, не обратил решительно никакого внимания на то, что на крыльце «Расставанья» вместо Герасима
стоял жирный, коренастый мужик в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах. После уже узнал он, что прежний целовальник Герасим попался в каком-то темном деле и отправлен
был на поселение.