Неточные совпадения
— Э, э! Теперь так вот ко мне зачал жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо и как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а? Как услышал чужой
голос, так ластиться стал: чужие-то не свои, знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка, не балуйся тут, — ох, не балуйся, — подхватил он увещевательным
голосом. — Станешь баловать, худо
будет: Глеб Савиныч потачки давать не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки и пропадешь… как
есть пропадешь!..
— Полно же, ну! — вымолвил муж, переменив вдруг
голос. — Посмеялся и шабаш! Так уж и
быть:
будь по-твоему! Пущай оба остаются! Мотри только, не говори об этом до поры до времени… Слышь?
Наконец на вершине ската показались две точки; немного погодя можно
было уже явственно различить Василия, который с усилием тащил Гришку. В то же время на дворе раздался грубый
голос Петра...
Выждав минуту, когда хозяйка подойдет к нему (видно
было по всему, что дядя Аким никак не хотел сделать первого приступа), он тоскливо качнул головой и сказал
голосом, в котором проглядывало явное намерение разжалобить старуху...
Исповедавшись и причастившись, больной как будто успокоился, и несколько часов не слышно
было его
голоса.
— Глеб, — начал снова дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным
голосом. — Глеб, — продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который стоял между тем перед самым лицом его, — тетушка Анна…
будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
В самом деле, посреди слабого шелеста насекомых раздался вдруг тоненький-тоненький голосок.
Голос, приближавшийся постепенно,
напевал песню.
— Что ж ты здесь стоишь, Ваня? — сказала вдруг девушка изменившимся и, по-видимому, уже совсем спокойным
голосом. — Пойдем в избу: может статься, надобность
есть какая? Может статься, тебя отец прислал? Обожди: батюшка скоро вернется.
Дрожащий
голос ее ясно показывал, что она готова
была удариться оземь и закричать
голосом.
Но и путешественники, которых числом
было шесть, хотя и внимательно, казалось, прислушивались к
голосам людей, стоявших на берегу, тем не менее, однако ж, все-таки продолжали идти своей дорогой. Они как словно дали крепкий зарок ставить ноги в те самые углубления, которые производили лаптишки их предводителя — коренастого пожилого человека с огромною
пилою на правом плече; а тот, в свою очередь, как словно дал зарок не слушать никаких советов и действовать по внушению каких-то тайных убеждений.
В бывалое время он не простоял бы так спокойно на одном месте; звучный
голос его давно бы поставил на ноги жену и детей; все, что
есть только в избе, — все пошевеливайся; все, и малый и большой, ступай на берег поглядеть, как реку ломает, и поблагодарить господа за его милости.
Ваня повернул тогда к нему лицо свое, отступил шаг назад и сказал спокойным
голосом, в котором заметно
было, однако ж, легкое колебанье...
— Дуня, — сказал он почти твердым
голосом, — не сокрушайся… полно!.. Не
будет этого!.. Я… я говорил вам (тут
голос его как будто слегка задрожал)… я говорил вам: я вам не помеха!.. Полно, не плачь… я ослобоню его!
Первый предмет, поразивший старого рыбака, когда он вошел на двор,
была жена его, сидевшая на ступеньках крыльца и рыдавшая во всю душу; подле нее сидели обе снохи, опустившие платки на лицо и качавшие головами. В дверях, прислонившись к косяку, стоял приемыш; бледность лица его проглядывала даже сквозь густые сумерки; в избе слышались
голоса Петра и Василия и еще чей-то посторонний, вовсе незнакомый
голос.
Голос, которым произнесены
были эти слова, прозвучал такою непривычною твердостию в ушах Глеба, что, несмотря на замешательство, в котором находились его чувства и мысли, он невольно обернулся и с удивлением посмотрел на сына.
Последние слова сына,
голос, каким
были они произнесены, вырвали из отцовского сердца последнюю надежду и окончательно его сломили. Он закрыл руками лицо, сделал безнадежный жест и безотрадным взглядом окинул Оку, лодки, наконец, дом и площадку. Взгляд его остановился на жене… Первая мысль старушки, после того как прошел страх,
была отыскать Ванюшу, который не пришел к завтраку.
Выходило всегда как-то, что он
поспевал всюду, даром что едва передвигал своими котами; ни одно дело не обходилось без Герасима; хотя сам он никогда не участвовал на мирских сходках, но все почему-то являлись к нему за советом, как словно никто не смел помимо него подать
голоса.
— И того не
будет! — заговорило неожиданно несколько
голосов. — Верст пяток… вот как
есть против Комарева, как луга пройдешь… Мы его знаем… из рыбаков… Глебом Савиновым звать… из здешних… мы его знаем!
— Это все через тебя! Все ты! Ты всему причиной! — промолвил он, снова оглядываясь кругом и злобно потом стискивая зубы. — Ты… через тебя все вышло! — подхватил он, возвышая
голос. — Это ты рассказала своему отцу про нашу сплетку!.. Ты рассказала ему, какая ты
есть такая: через это женили нас!.. Я ж тебе! Погоди!..
— Чего ты грозишь-то? Чего стращаешь? Думаешь, испугалась, — подхватила она, все более и более возвышая
голос. — Нарочно
буду кричать: пускай все придут, пускай все узнают, какой ты
есть человек… Все расскажу про тебя, все дела твои… Ах ты, низкий! Да я и смотреть-то на тебя не хочу! Низкий этакой! — кричала Дуня вслед Захару, который улепетывал со всех ног в задние ворота.
— Ну, тогда-то и дело
будет, а не теперь же! Старуха все расскажет… Экой ты, право, какой, братец ты мой! Говоришь: не замай, оставь; нет, надо
было… Эх, шут ты этакой, и тут не сумел сделать!.. — промолвил Захар
голосом, который легко мог бы поддеть и не такого «мимолетного», взбалмошного парня, каким
был Гришка.
Зная нрав Глеба, каждый легко себе представит, как приняты
были им все эти известия. Он приказал жене остаться в избе, сам поднялся с лавки, провел ладонью по лицу своему, на котором не
было уже заметно кровинки, и вышел на крылечко. Заслышав
голос Дуни, раздавшийся в проулке, он остановился. Это обстоятельство дало, по-видимому, другое направление его мыслям. Он не пошел к задним воротам, как прежде имел намерение, но выбрался на площадку, обогнул навесы и притаился за угол.
— Так вот ты какими делами промышляешь! — вскричал старик задыхающимся
голосом. — Мало того, парня погубил, совратил его с пути, научил пьянствовать, втравил в распутство всякое, теперь польстился на жену его! Хочешь посрамить всю семью мою! Всех нас, как злодей, опутать хочешь!.. Вон из моего дому, тварь ты этакая! Вон! Чтобы духу твоего здесь не
было! Вон! — промолвил старик, замахиваясь кулаком.
Глаза старого рыбака
были закрыты; он не спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались на высоком лбу его, движение губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна
была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени с печки снова послышался его
голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли на лавку к окну.
Голос Глеба
был спокоен и вполне отвечал спокойному выражению лица его.
— Нет, они мне не дети! Никогда ими не
были! — надорванным
голосом возразил Глеб. — На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись —
была на то добрая воля — отреклись от отца родного, от матери, убежали из дома моего… посрамили мою голову, посрамили всю семью мою, весь дом мой… оторвались они от моего родительского сердца!..
— Кто? — произнес сиплый
голос, весьма похожий на звук тупой
пилы в мягком, гнилом дереве.
— Где уж тут, матушка!.. Я и тогда говорил тебе: слова мои не помогут, только греха примешь! — произнес наконец старик тихим, но глубоко огорченным
голосом. — Уж когда твоего старика не послушал — он ли его не усовещевал, он ли не говорил ему! — меня не послушает!.. Что уж тут!.. Я, признаться, и прежде не видел в нем степенства; только и надежда
была вся на покойника! Им только все держалось… Надо бога просить, матушка, — так и дочке скажи: бога просить надобно. Един он властен над каменным сердцем!..
Захар не счел нужным сообщить Гришке о том, что товарищи гуртовщиков находились,
быть может, шагах в двадцати: дрожащий
голос ясно обличал, что приемыш и без того уже струхнул порядком. Не обращая внимания на неприязненные слова приемыша и делая вид, как будто не замечает его робости, Захар подхватил дружеским, но торопливо-озабоченным
голосом...
Гришка мог
петь, кричать, свистать сколько
было душе угодно, не опасаясь привлечь на себя внимание: буря утихала, но рев ее все еще заглушал человеческий
голос.
Захар веселел с каждым новым глотком. Прошел какой-нибудь получас с тех пор, как ушли женщины, но времени этого
было достаточно ему, чтобы
спеть несколько дюжин самых разнообразнейших песен. Песни эти, правда, редко кончались и становились нескладнее; но зато
голос певца раздавался все звончее и размашистее. Изредка прерывался он, когда нужно
было вставить в светец новую лучину. Он совсем уже как будто запамятовал происшествие ночи; самые приятные картины рисовались в его воображении…