Неточные совпадения
Но в это время глаза мельника устремляются на плотину —
и он цепенеет от ужаса: плотины как не бывало; вода гуляет через все снасти… Вот тебе
и мастак-работник, вот тебе
и парень на все руки! Со всем
тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда, не скажет в ответ, но уж зато с этой минуты бросает работу, ходит как словно обиженный, живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет, с хозяином
и хозяйкой слова не молвит, да вдруг
и перешел в
другой дом.
— Ах ты, безмятежный, пострел ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в тебе нет, разбойник!.. Вишь, как избаловался,
и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь
и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с одного бугра на
другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер!
Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму —
и не вытащишь… Я тебя! О-о, погоди, погоди, постой, придем на место, я тебя! Все тогда припомню!
Петр
и жена его, повернувшись спиной к окнам, пропускавшим лучи солнца, сидели на полу; на коленях
того и другого лежал бредень, который, обогнув несколько раз избу, поднимался вдруг горою в заднем углу
и чуть не доставал в этом месте до люльки, привешенной к гибкому шесту, воткнутому в перекладину потолка.
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот
и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так тебя солнышко
и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
Кабы с нашего участка, что нанимаем, рыбу-то возами возили, так с нас заломили бы тысячу, не
то и другую…
Так же точно было
и с нашим рыбаком: вся разница заключалась в
том, может статься, что лицо его выражало довольство
и радость, не всегда свойственные
другим хозяевам.
Ванюша между
тем, обмытый
и обласканный матерью, успел уже забыть свое горе,
и вскоре звонкий, веселый голосок его смешался со стуком вальков, которому, в свою очередь, с
другого конца площадки отвечало постукиванье четырех молотков, приводивших к концу законопачиванье лодки.
Глеб не обнаружил, однако ж, своего неудовольствия Акиму: все ограничилось, по обыкновению, двумя-тремя прибаутками
и смехом;
то же самое было в отношении к
другим, более или менее полезным выдумкам работника.
Челнок рыбака совсем не
то, что челнок обыкновенный: это — узенькая, колыхливая лодочка с палубой, посреди которой вырезано круглое отверстие, закрывающееся люком; под этой палубой может поместиться один только человек, да
и то врастяжку; в летнее время у рыбака нет
другого жилища: ночи свои проводит он в челноке.
Старый пень находился уже позади их. Челнок быстро несся к берегу. Сделав два-три круга, он въехал наконец в один из
тех маленьких, мелких заливов, или «заводьев», которыми, как узором, убираются песчаные берега рек,
и засел в густых кустах лозняка. Мальчики ухватились за ветви, притащили челнок в глубину залива
и проворно соскочили наземь. Страх их прошел мгновенно; они взглянули
друг на
друга и засмеялись.
Они поминутно обращались к дяде Ивану,
и каждый раз, как топор, приподнявшись, сверкал на солнце, оба скорчивали испуганные лица, бросались со всего маху в солому, кувыркались
и наполняли двор визгом
и хохотом, которому вторили веселые возгласы Глеба, понукавшего к деятельности
то того,
то другого, песни Гришки на верхушке кровли, плесканье двух снох
и стук Иванова топора, из-под которого летели щепы.
Ваня между
тем продолжал так же усердно трудиться. Он, казалось, весь отдался своей работе
и, не подымая головы, рубил справа
и слева; изредка лишь останавливался он
и как бы прислушивался к
тому, что делалось на
другой стороне кровли. Но Гришка работал так тихо, что его вовсе не было слышно.
Несмотря на
то что они уже двадцать раз обманывались таким образом, им как будто все еще в голову не приходило, что на Оке, кроме Василия
и Петра, могут показаться
другие люди: опыт в этом случае ни к чему не служил.
Все три поспешили к Глебу, Ванюшке
и Гришке, которые стояли на самой окраине берега
и кричали прохожим, заставляя их принимать
то или
другое направление
и предостерегая их от опасных мест; бабы тотчас же присоединились к старому рыбаку
и двум молодым парням
и так усердно принялись вторить им, как будто криком своим хотели выместить свою неудачу.
— Знамое дело, какие теперь дороги!
И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в
другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она
и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны
и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Он принял твердое намерение освободиться от
того и другого и попытать счастья — сделаться самому хозяином.
Иногда льдины замыкали реку, спирались, громоздились
друг на дружку, треск, грохот наполняли окрестность;
и вдруг все снова приходило в движение, река вдруг очищалась на целую версту; в этих светлых промежутках показывались шалаш или расшива, подхваченные с боков икрами; страшно перекосившись на сторону, они грозили спихнуть в воду увлеченную вместе с ними собаку, которая
то металась как угорелая,
то садилась на окраину льдины
и, поджав хвост, опрокинув назад голову, заливалась отчаянно-протяжным воем.
Все это говорил Глеб вечером, на
другой день после
того, как река улеглась окончательно в берега свои. Солнце уже давно село. Звезды блистали на небе. Рыбаки стояли на берегу
и окружали отца, который приготовлялся уехать с ними на реку «лучить» рыбу.
Черные, быстрые взгляды приемыша говорили совсем
другое, когда обращались на сына рыбака: они горели ненавистью,
и чем спокойнее было лицо Вани,
тем сильнее суживались губы Гришки,
тем сильнее вздрагивали его тонкие, подвижные ноздри.
Сил хватило только, чтобы приобрести дюжину стропил, да
и то обгорелых,
и еще
другую дюжину кривых, седых бревен.
Одно
и то же чувство — чувство неловкости, тягостного принуждения, быть может, даже стыда со стороны девушки — проглядывало на лице
того и другого. Но нечего было долго думать. Глеб, чего доброго, начнет еще подтрунивать. Ваня подошел к девушке
и, переминая в руках шапку, поцеловал ее трижды (Глеб настоял на
том), причем, казалось, вся душа кинулась в лицо Вани
и колени его задрожали.
На бечевке, протянутой от выступа печи до верхнего косяка двери, висела грубая посконная занавеска, скрывавшая правое окно
и постель рыбаковой дочки; узковатость занавески позволяла, однако ж, различить полотенце, висевшее в изголовьях,
и крошечное оловянное зеркальце, испещренное зелеными
и красными пятнышками, одно из
тех зеркальцев, которые продаются ходебщиками — «офенями» —
и в которых можно только рассматривать один глаз, или нос, или подбородок, но уж никак не все лицо; тут же выглядывал синий кованый сундучок, хранивший, вероятно, запонку, шелк-сырец, наперсток, сережки, коты, полотно, две новые понявы
и другие части немногосложного приданого крестьянской девушки.
Тяжело было старику произнести слово — слово, которое должно было разлучить его с дочерью; но, с
другой стороны, он знал, что этого не избегнешь, что рано или поздно все-таки придется расставаться. Он давно помышлял о Ване: лучшего жениха не найдешь, да
и не требуется; это ли еще не парень! Со всем
тем старику тяжко было произнести последнее слово; но сколько птице ни летать по воздуху, как выразился Глеб, а наземь надо когда-нибудь сесть.
Я, признательно,
другого от тебя
и не чаял, с
тем шел
и старухе своей сказал ноне…
— Нет, Васька дома останется взамен Гришки. Отпущу я его на заработки! А самому небось батрака нанимать, нет, жирно будет! Они
и без
того денег почитай что не несут… Довольно
и того, коли один Петрушка пойдет в «рыбацкие слободы»… Ну, да не об этом толк совсем! Пойдут, стало быть, Васькины рубахи; а я от себя целковика два приложу: дело ихнее — походное, понадобится — сапожишки купить либо
другое что, в чем нужда встренется.
Тогда между сыном
и отцом началась одна из
тех тягостно-раздирающих сцен, похожих на вынужденную борьбу страстно любящих
друг друга противников.
Нешуточное было дело пробраться до
другого конца села; пинки, посылаемые Глебом
и его товарищем, ни к чему не служили: кроме
того, что сами они часто получали сдачу, усилия их действовали так же безуспешно, как будто приходилось пробираться не сквозь толпу, а сквозь стену туго набитых шерстью тюков.
Тут находились еще четыре человека, также сильно раскрасневшиеся:
то были фабричные ребята. Один из них наигрывал на гармонии,
другие били в ладоши, топали ногами
и, подергивая в такт плечами, пели, как дробью пересыпали...
— А
то же, что спать ложись! — сурово сказал рыбак, отталкивая пьянчужку. — Один молвит — пьян,
другой молвит — пьян, а третий молвит — спать ложись! Вот что! — заключил он, поспешно пробираясь в толпу
и оставляя мельника, который бросился подымать Яшу, окончательно уже потерявшего центр тяжести.
Солнце только что село за нагорным береговым хребтом, который синел в отдалении. Румяное небо было чистоты
и ясности необыкновенной. Окрестная тишина возмущалась только нестройным гамом гулявшего народа. Но Глеб, казалось, совсем уж забыл о Комареве. Шум
и возгласы народа напоминали старику шум
и возгласы
другой толпы, которая, быть может, в это самое время покидала уездный город, куда три дня
тому назад отвел он Ванюшу.
Заря чуть-чуть окрашивала край горизонта, когда он был уже на
другом берегу
и, покачиваясь в челноке, посматривал в
ту сторону дальних лугов, где находилось Комарево.
— Как не видать! Хоша сам не пробовал, что за трубка за такая, а видал не однова, — возразил словоохотливо Гришка, продолжая грести. — У нас, вестимо, в диковинку: никто этим не занимается; знамо, занятно!.. У тебя
и табак-то, как видно,
другой: не
тем дымом пахнет; у нас коли курит кто, так все больше вот эти корешки… Я чай,
и это
те же корешки, только ты чего-нибудь подмешиваешь?..
Все это куда бы еще ни шло, если бы челнок приносил существенную пользу дому
и поддерживал семейство; но дело в
том, что в промежуток десяти-двенадцати лет парень успел отвыкнуть от родной избы; он остается равнодушным к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество;
другая часть денег уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней с женщинами
и девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров.
Другому, какой порасторопнее,
и того не надо: сами льнут; есть
и такие, что
и сами дарят, умей только настоящим манером вести! — примолвил Захар, самодовольно пристегивая кисет к жилетной пуговице, вынимая трубку изо рта
и отплевывая на сажень, с известным шипеньем.
Началось с
того, разумеется, что Захар осмеял в пух
и прах неопытность юного
друга.
Хотя Глеб коротко ознакомился теперь с истинным горем — таким горем, которое не имело уже ничего общего с неудачами
и невзгодами по части промысла или хозяйства, он никак не предполагал, чтобы
другой человек,
и тем менее сосед, мог испытать что-нибудь подобное.
Эта же молодая
и попрощалась-то совсем не так, как
другие девки: как повалилась спервака отцу в ноги, так тут
и осталась,
и не
то чтобы причитала, как водится по обычаю, — слова не вымолвит, только убивается; взвыла на весь двор, на всю избу, ухватила старика своего за ноги, насилу отняли: водой отливали!
Мне приводилось встречать старух, которые рыдали отчаянно, страшно рыдали,
и в
то же время несли на плечах ведра или занимались
другим хозяйственным делом.
Но как бы там ни было, был ли всему виной Захар или
другой кто, только тетушке Анне много раз еще после
того привелось утешать молоденькую сноху свою. К счастию еще, случалось всегда так, что старик ничего не замечал. В противном случае, конечно, не обошлось бы без шуму
и крику; чего доброго, Гришке довелось бы, может статься, испытать, все ли еще крепки были кулаки у Глеба Савиныча; Дуне, в свой черед, пришлось бы тогда пролить еще больше слез.
А между
тем на каждом плече ее было по коромыслу
и на каждом коромысле висела немалая тяжесть рубах
и всякого
другого тряпья; немало также предстояло ей забот: требовалось привести все это в порядок, вымыть, развесить, просушить, прикинуть кой-где заплату, кой-где попросту прихватить нитками — работы больно довольно.
При малейшем движении молодки он обращал глаза в
другую сторону, замолкал
и ограничивался
тем лишь, что сохранял прежнюю молодецкую осанку.
Слушай
и ты!.. — произнес старик, обращая суровые взгляды поочередно
то на одного,
то на
другого.
Зависть берет, видно, на хорошее житье; сам распутствуешь, довел себя до
того — одни лохмотья на спине только
и есть…
и других к
тому же подвести хочешь!..
— Не о себе говорю, дружище! — произнес, поддразнивая, Захар. — Мое дело сторона; нонче здесь, завтра нет меня! Не с чего шуму заводить: взял пачпорт, да
и был таков; сами по себе живем; таким манером, Глеб ли,
другой ли хозяин, командовать нами не может никто; кричи он, надсаживайся: для нас это все единственно; через это нас не убудет! Тебе с ним жить: оттого, примерно,
и говорю; поддавайся ему, он
те не так еще скрутит!..
В чем не осилишь — знамо, лета твои уже немолодые, иной раз
и рад бы сделать
то,
другое, да не по моготе — ну
и бог с тобой!
— Нет, теперь недосуг, — отвечал Глеб, с трудом приподнимаясь на локоть
и переваливаясь на
другой бок, — схожу опосля: работу порешить надо.
И не
то чтобы уж очень прихватило… авось
и так сойдет. Встану завтра, промнусь, легче будет…
Иногда все дело состояло в
том, что надо было переложить верши из одного угла в
другой или вынуть такой-то шест
и поставить на его место
другой.
—
То есть вот как, поверите ли, братцы, — подхватил он, оборачиваясь к сидевшим за
другими столами
и с живостью размахивая руками, —
то есть отродясь не видал такого старика: плечи — вот!..
— Шут их знает! Не найдешь, да
и полно! — повторил Захар, обшаривая между
тем свободною рукою сундук. — Должно быть, все… Нет, погоди, — подхватил он, торопливо вынимая два целковых
и запрятывая их с необычайным проворством один в карман шаровар,
другой за пазуху, из предосторожности, вероятно, чтобы они не звякнули.
Но приятели — в
том числе, конечно, Захар
и Севка — были
другого мнения. Убедить приемыша ничего не стоило: он тотчас же поддался. Видное место, которое занимал он между ними в качестве главного распорядителя
и виновника празднества, чрезвычайно льстило его самолюбию.