Неточные совпадения
— Э, э! Теперь
так вот ко мне зачал жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо и
как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а?
Как услышал чужой голос,
так ластиться стал: чужие-то
не свои, знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка,
не балуйся тут, — ох,
не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. — Станешь баловать, худо будет: Глеб Савиныч потачки давать
не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки и пропадешь…
как есть пропадешь!..
— Знамо, батюшка, глупенек еще, — отвечал Аким, суетливо подталкивая Гришку, который
не трогался с места и продолжал смотреть в землю. — Вот, Глеб Савиныч, — подхватил он, переминаясь и робко взглядывая на рыбака, — все думается,
как бы… о нем, примерно, сокрушаюсь… Лета его, конечно, малые —
какие его лета! А все…
как бы… хотелось к ремеслу
какому приставить… Мальчишечка смысленый, вострый… куды тебе! На всякое дело:
так и…
Иной раз целый день хлопочет подле какого-нибудь дела, суетится до того, что пот валит с него градом, а
как придет домой,
так и скосится и грохнет на лавку, ног под собой
не слышит; но сколько Глеб или сын его Василий ни умудрялись, сколько ни старались высмотреть, над чем
бы мог
так упорно трудиться работник, дела все-таки никакого
не находили.
И добро
бы, матушка, старые люди так-то осуждали: ну, все
бы как словно
не так обидно!
К сожалению, дядя Аким
не мог осуществить своих намерений
так скоро,
как бы ему хотелось.
Да, было чем порадоваться на старости лет Глебу Савинову! Одного вот только
не мог он взять в толк: зачем
бы обоим ребятам
так часто таскаться к соседу Кондратию на озеро? Да мало ли что!
Не все раскусят старые зубы,
не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему,
так только прикидывался. С чего же всякий раз,
как только Гришка и Ваня возвращаются с озера, щурит он глаза свои, подсмеивается втихомолку и потряхивает головою?..
Ваня между тем продолжал
так же усердно трудиться. Он, казалось, весь отдался своей работе и,
не подымая головы, рубил справа и слева; изредка лишь останавливался он и
как бы прислушивался к тому, что делалось на другой стороне кровли. Но Гришка работал
так тихо, что его вовсе
не было слышно.
— А все
как словно страшно… Да нет, нет, Ваня
не такой парень! Он хоть и проведает, а все
не скажет… Ах,
как стыдно! Я и сама
не знаю:
как только повстречаюсь с ним,
так даже вся душа заноет…
так бы, кажется, и убежала!.. Должно быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша,
так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
— Да вот теперь хошь
бы Гришка: ничего
такого не приметно: парень
как парень… озорлив, негодный!
—
Какое! Восьмеро ребят, мал мала меньше, — отвечал один из пильщиков, — да
такой уж человек бесшабашный.
Как это попадут деньги — беда! Вот хоть
бы теперь: всю дорогу пьянствовал.
Не знаю,
как это, с чем и домой придет.
Если б
не мать, они подошли
бы, вероятно, к самым избам никем
не замеченные: семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь страх, чувствуемый ею в присутствии мужа, который со вчерашнего дня ни с кем
не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на лице своем суровое выражение,
не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою в окна, выходившие,
как известно, на Оку; увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и бог весть, что сталось
такое: казалось
бы, ей нечего было бояться: муж никогда
не бил ее, — а между тем робость овладела ею,
как только она очутилась в одной избе глаз на глаз с мужем; язык
не ворочался!
В бывалое время он
не простоял
бы так спокойно на одном месте; звучный голос его давно
бы поставил на ноги жену и детей; все, что есть только в избе, — все пошевеливайся; все, и малый и большой, ступай на берег поглядеть,
как реку ломает, и поблагодарить господа за его милости.
Во все время,
как они переезжали реку, старик
не переставал подтрунивать над молодым парнем. Тот хоть
бы слово.
Не знаю, стало ли жаль Глебу своего сына или
так, попросту, прискучило ему метать насмешки на безответного собеседника, но под конец и он замолк.
—
Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его
не след; я его
не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то, что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие люди, со стороны,
так сирот уважают, а нам и подавно
не приходится оставлять его. Снарядить надо
как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести,
как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас
как родной,
как родного и отпустим; все одно
как своего
бы отпустили,
так, примерно, и его отпустим…
— Ох-ох, нет, касатик, никогда с ним
такого не бывало! — подхватила со вздохом старушка. — Лежит,
не двинется,
не пьет,
не ест ничевохонько третьи сутки…
Не прилучился
бы грех
какой.
Мужчины, конечно,
не обратили
бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются
не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили
бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела
как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало,
не по ндраву…» — «Хошь
бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит
не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила
не на миру,
не в деревне с людьми жила: кто ее ведает,
какая она!..»
Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Замечания эти, передаваемые в свое время шепотом, из ушка в ушко,
не замедлили
бы обойти теперь всех присутствующих, если б,
как мы уже сказали, брага тетки Анны
не была
так крепка и
не отуманила глаз всему собранию.
Но
как бы там ни было, был ли всему виной Захар или другой кто, только тетушке Анне много раз еще после того привелось утешать молоденькую сноху свою. К счастию еще, случалось всегда
так, что старик ничего
не замечал. В противном случае, конечно,
не обошлось
бы без шуму и крику; чего доброго, Гришке довелось
бы, может статься, испытать, все ли еще крепки были кулаки у Глеба Савиныча; Дуне, в свой черед, пришлось
бы тогда пролить еще больше слез.
Даже лицо его
как будто износилось заодно с картузом и рубашкой; оно, конечно, могло
бы точно
так же пленять серпуховских мещанок и фабричных девок, но
не отличалось уже прежней полнотой и румянцем.
— А я из Клишина: там и переехал; все берегом шел… Да
не об этом речь: я, примерно, все насчет… рази
так со старым-то дружком встречаются?..
Как словно и
не узнала меня!.. А я
так вот взглянул только в эвту сторону, нарочно с дороги свернул… Уж вот тебя
так мудрено признать — ей-богу, правда!.. Вишь,
как потолстела…
Как есть коломенская купчиха; распрекрасные стали!.. Только
бы и смотрел на тебя… Эх! — произнес Захар, сделав какой-то звук губами.
— Ну, тогда-то и дело будет, а
не теперь же! Старуха все расскажет… Экой ты, право,
какой, братец ты мой! Говоришь:
не замай, оставь; нет, надо было… Эх, шут ты этакой, и тут
не сумел сделать!.. — промолвил Захар голосом, который легко мог
бы поддеть и
не такого «мимолетного», взбалмошного парня,
каким был Гришка.
— Нет, тебя, видно,
не уломаешь! Эх, дядя! дядя! Право,
какой!.. Норовишь только,
как бы вот меня к осени без рук оставить — ей-богу,
так! — заключил Глеб,
не то шутливо,
не то задумчиво, потряхивая седыми кудрями.
Со всем тем работа подвигалась все-таки
не так успешно,
как бы хотелось Глебу.
Но
как бы там ни было, тяжкие трудовые дни, в продолжение которых старый Глеб, подстрекаемый присутствием дедушки Кондратия, надрывался и работал без устали, или,
как сам он говорил: «
Не берег себя, соблюдая промысел», —
такие дни
не проходили ему даром.
— Что за напасть
такая! Точно, право, крыша солгала — на спину обвалялась —
не разогнешь никак; инда дух захватило… С чего
бы так-то? Кажись,
не пуще чтобы отощал; в хлебе недостатка
не вижу; ем, примерно, вволю… — говорил Глеб, покрякивая на своей печке, между тем
как тетушка Анна подкладывала ему под голову свернутый полушубок.
Ему казалось, что домашние исполняют наперекор все его приказания, что все идет
не так,
как бы следовало, что дом и все хозяйство гибнут от их нерадения.
— То-то и есть, нету. Тогда
бы и разговору
не было: бери, да и все тут; что мое, то твое: это все единственно… Воля твоя, Гриша, надо добыть: придут ребята —
как же?
Не годится, брат, осмеют, осрамишься… Да что тебе!
Не искать стать! Взял, да и баста! Свое берешь,
не чужое! Сам говоришь, тебе все предоставил:
таким манером это все единственно.
Роль амфитриона, особенно когда играешь ее в первый раз, способна увлечь и
не таких легкомысленных малых,
каким был приемыш; скряги, и те в подобных случаях забывают часто расчет. Самолюбие,
как известно, отуманивает голову крепче всякого хмеля. Все это доставило приемышу
такое удовольствие, было
так ново для него, что он готов был на всевозможные жертвы, только
бы продлить свое торжество.
И,
как бы утомленный
такой длинной речью, Герасим медленно, едва передвигая ноги, подошел к двери харчевни. Он провел тут несколько минут, но, сколько ни напрягал свой слух, ничего
не мог расслышать из разговора приятелей, кроме того разве, что Захар называл товарища соломенной душой, фалалеем, смеялся и хлопал его по плечу, между тем
как Гришка ругал его на все корки.