Неточные совпадения
Отсутствие энергии было еще заметнее на суетливом, худощавом
лице старика: оно вечно как будто искало чего-то, вечно
к чему-то приглядывалось; все линии шли как-то книзу, и решительно не было никакой возможности отыскать хотя одну резкую, положительно выразительную черту.
Аким говорил все это вполголоса, и говорил, не мешает заметить, таким тоном, как будто относил все эти советы
к себе собственно; пугливые взгляды его и
лицо показывали, что он боялся встречи с рыбаком не менее, может статься, самого мальчика.
Ты ему свое, а он те свое, — произнес он, поворачивая
к гостю свое смуглое недовольное
лицо, — как заберет что в голову, и не сговоришь никак!
— Дядюшка Аким говорит, ему, говорит, хочется произвести, говорит, паренечка
к нашему, говорит, рыбацкому делу, — неожиданно сказал Василий, высовывая вперед свежее, румяное
лицо свое.
При этом веселость снова возвратилась
к Глебу;
лицо его просияло; он зорко взглянул на сына и засмеялся.
Глеб разбил пальцем ледяные иглы, покрывавшие дно горшка, пригнул горшок
к ладони, плеснул водицей на
лицо, помял в руках кончик полотенца, принял наклонное вперед положение и принялся тереть без того уже покрасневшие нос и щеки.
В сенях она наткнулась на дядю Акима и его мальчика. Заслышав шаги, дядя Аким поспешил скорчить
лицо и принять жалкую, униженную позу; при виде родственницы он, однако ж, ободрился, кивнул головою по направлению
к выходной двери и вопросительно приподнял общипанные свои брови.
Во время этого объяснения лукавые глаза Гришки быстро перебегали от отца
к тетке Анне; с последними словами старушки испуг изобразился в каждой черте плутовского
лица; он ухватил дядю Акима за рукав и принялся дергать его изо всей мочи.
Дядя Аким покачал головою, повернулся
лицом к мальчику и снова устремил на него потухающий, безжизненный взор.
Они поминутно обращались
к дяде Ивану, и каждый раз, как топор, приподнявшись, сверкал на солнце, оба скорчивали испуганные
лица, бросались со всего маху в солому, кувыркались и наполняли двор визгом и хохотом, которому вторили веселые возгласы Глеба, понукавшего
к деятельности то того, то другого, песни Гришки на верхушке кровли, плесканье двух снох и стук Иванова топора, из-под которого летели щепы.
Со всем тем
лицо ее выражало более суеты и озабоченности, чем когда-нибудь; она перебегала от крылечка в клетушку, от клетушки
к задним воротам, от задних ворот снова
к крылечку, и во все время этих путешествий присутствовавшие могли только видеть одни ноги тетушки Анны: верхняя же часть ее туловища исчезала совершенно за горшками, лагунчиками, скрывалась за решетом, корчагою или корытом, которые каждый раз подымались горою на груди ее, придерживаемые в обхват руками.
— Батюшки, уроню, подсобите! — вскрикивала старушка, поворачивая испуганное
лицо к присутствующим.
Румянец живо заиграл тогда на щеках парня, и
лицо его, за минуту веселое, отразило душевную тревогу. Он торопливо вернулся в избу, оделся и, не сказав слова домашним, поспешно направился
к реке, за которой немолчно раздавались песни и крики косарей, покрывавших луга. Время подходило
к Петровкам, и покос был в полном разгаре.
Но
лицо Глеба,
к великому удивлению глубокомысленного скептика, осталось совершенно спокойным. Не поднимая высокого, наморщенного лба, склоненного над работой, рыбак сказал серьезным, уверенным голосом...
Если б не мать, они подошли бы, вероятно,
к самым избам никем не замеченные: семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь страх, чувствуемый ею в присутствии мужа, который со вчерашнего дня ни с кем не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на
лице своем суровое выражение, не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою в окна, выходившие, как известно, на Оку; увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
К обеду все заметили перемену на
лице Глеба: он как словно повеселел.
— Чего тебе надыть? — удушливым голосом произнес Гришка, становясь снова перед товарищем и так близко наклоняясь
к его
лицу, что тот почувствовал теплоту его прерывающегося дыхания.
Ваня повернул тогда
к нему
лицо свое, отступил шаг назад и сказал спокойным голосом, в котором заметно было, однако ж, легкое колебанье...
При этом Глеб лукаво покосился в ту сторону, где находился приемыш. Гришка стоял на том же месте, но уже не скалил зубы. Смуглое
лицо его изменилось и выражало на этот раз столько досады, что Глеб невольно усмехнулся; но старик по-прежнему не сказал ему ни слова и снова обратился
к сыну.
Добро пожаловать! — не менее весело сказал старик, поворачивая
к гостям детски-простодушное
лицо свое, окруженное белыми как снег волосами, падавшими до плеч.
Одно и то же чувство — чувство неловкости, тягостного принуждения, быть может, даже стыда со стороны девушки — проглядывало на
лице того и другого. Но нечего было долго думать. Глеб, чего доброго, начнет еще подтрунивать. Ваня подошел
к девушке и, переминая в руках шапку, поцеловал ее трижды (Глеб настоял на том), причем, казалось, вся душа кинулась в
лицо Вани и колени его задрожали.
Белая, патриархальная голова соседа, тихое выражение
лица его, насквозь проникнутого добротою и детским простодушием, приводили на память тех набожных старичков, которые уже давным-давно отказались от всех земных, плотских побуждений и обратили все помыслы свои
к богу.
Слова отца заставили ее повернуть голову
к разговаривающим; она стояла, опустив раскрасневшееся
лицо к полу; в чертах ее не было видно, однако ж, ни замешательства, ни отчаяния; она знала, что стоит только ей слово сказать отцу, он принуждать ее не станет. Если чувства молодой девушки были встревожены и на
лице ее проглядывало смущение, виною всему этому было присутствие Вани.
Не будь этого обстоятельства, оба, конечно, обратились бы
к Ване — так бледно, так встревожено было в эту минуту
лицо его.
Первый предмет, поразивший старого рыбака, когда он вошел на двор, была жена его, сидевшая на ступеньках крыльца и рыдавшая во всю душу; подле нее сидели обе снохи, опустившие платки на
лицо и качавшие головами. В дверях, прислонившись
к косяку, стоял приемыш; бледность
лица его проглядывала даже сквозь густые сумерки; в избе слышались голоса Петра и Василия и еще чей-то посторонний, вовсе незнакомый голос.
Глеб остолбенел.
Лицо его побагровело. Крупные капли пота выступили на
лице его. Не мысль о рекрутстве поражала старика: он, как мы видели, здраво, толково рассуждал об этом предмете, — мысль расстаться с Ваней, любимым детищем, наконец, неожиданность события потрясли старика. Так несбыточна казалась подобная мысль старому рыбаку, что он под конец махнул только рукой и сделал несколько шагов
к реке; но Ваня тут же остановил его. Он высказал отцу с большею еще твердостью свою решимость.
Последние слова сына, голос, каким были они произнесены, вырвали из отцовского сердца последнюю надежду и окончательно его сломили. Он закрыл руками
лицо, сделал безнадежный жест и безотрадным взглядом окинул Оку, лодки, наконец, дом и площадку. Взгляд его остановился на жене… Первая мысль старушки, после того как прошел страх, была отыскать Ванюшу, который не пришел
к завтраку.
Старуха рыдала как безумная. Сын сидел подле матери, обняв ее руками, утирал слезы и молчал. Когда расспросы делались уже чересчур настойчивыми, Ваня обращал
к присутствующим кроткое
лицо свое и глядел на них так же спокойно, как будто ничего не произошло особенного.
Тетка Анна крепко охватила обеими руками шею возлюбленного детища;
лицо старушки прижимается еще крепче
к груди его; слабым замирающим голосом произносит она бессвязное прощальное причитание.
Глеб провел ладонью по
лицу, разгладил морщины и повернул голову
к жене.
Каждая черта его рябого
лица была, казалось, привязана невидными нитками
к концу смычка; то брови его быстро приподымались, как бы испуганные отчаянным визгом инструмента, то опускались, и за ними опускалось все
лицо.
— Ну, что, каков хозяин? — спросил Захар далеко уже не с тем пренебрежением, какое обнаруживал за минуту; голос его и самые взгляды сделались как будто снисходительнее. Всякий работник, мало-мальски недовольный своим положением, с радостью встречает в семействе своего хозяина
лицо постороннее и также недовольное. Свой брат, следовательно! А свой своего разумеет;
к тому же две головы нигде не сироты.
На кротком, невозмутимо тихом
лице старичка проглядывало смущение. Он, очевидно, был чем-то сильно взволнован. Белая голова его и руки тряслись более обыкновенного. Подойдя
к соседу, который рубил справа и слева, ничего не замечая, он не сказал даже «бог помочь!». Дедушка ограничился тем лишь, что назвал его по имени.
При всем том, как только челнок мужа коснулся берега, она подошла
к самому краю площадки. Взгляд мужа и движения, его сопровождавшие, невольно заставили ее отступить назад: она никогда еще не видела такого страшного выражения на
лице его. Дуня подавила, однако ж, робость и, хотя не без заметного смущения, передала мужу приказание тестя.
Недосуг было;
к тому же хотя зоркий, проницательный взгляд старика в последнее время притуплялся, ему все-таки легче было уловить едва заметное колебание поплавка или верши над водою, чем различить самое резкое движение скорби или радости на
лице человеческом.
Ну, пошел в избу, спроси у старухи ведро да сюда неси! — неожиданно заключил Глеб, поворачиваясь
лицом к Оке.
Захар также отвернулся, подперся локтем и принялся беспечно посвистывать. Так прошло несколько минут. Наконец Захар снова обратился
к приемышу; на
лице его не было уже заметно признака насмешки или презрения.
Зная нрав Глеба, каждый легко себе представит, как приняты были им все эти известия. Он приказал жене остаться в избе, сам поднялся с лавки, провел ладонью по
лицу своему, на котором не было уже заметно кровинки, и вышел на крылечко. Заслышав голос Дуни, раздавшийся в проулке, он остановился. Это обстоятельство дало, по-видимому, другое направление его мыслям. Он не пошел
к задним воротам, как прежде имел намерение, но выбрался на площадку, обогнул навесы и притаился за угол.
Возвратясь на двор, Глеб увидел на крыльце Дуню, которая сидела, закрыв
лицо руками, и горько плакала. Подле нее стояла, пригорюнясь, тетушка Анна. Глеб прямо пошел
к ним.
Дрожа и замирая от страха, они приложили бледные
лица к щелкам ворот; но сколько ни следили они за движениями грозного старика, ожидая с минуты на минуту, что он тут же, на месте, пришибет Гришку, ожидания их не оправдались.
Глаза старого рыбака были закрыты; он не спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались на высоком лбу его, движение губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна была происходить сильная борьба. Мало-помалу
лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли на лавку
к окну.
Для избежания всего этого фабричными ребятами придуман был следующий порядок: постороннее
лицо, нуждавшееся в ком-нибудь из них, должно было прежде всего обойти весь нижний ряд окон, высмотреть какое-нибудь знакомое
лицо, ближайшее
к окну, и затем слегка постучать пальцем в стекло.
Но прежде чем подать условный знак Севке, необходимо было убедиться, точно ли сидит он на своем месте. С этою целью Гришка приложил
лицо свое
к стеклу. В первую минуту он ничего не мог разглядеть: свет ослепил его совершенно.
Голос старушки, выражение всей фигуры изменялись с непостижимою быстротою; все существо ее мгновенно отдавалось под влияние слов и воспоминаний, которые возникали вереницами в слабой голове ее: они переходили от украденных полушубков
к Дуне, от Дуни
к замку у двери каморы, от замка
к покойному мужу, от мужа
к внучке, от внучки
к Захару, от Захара
к дедушке Кондратию, которого всеслезно просила она вступиться за сирот и сократить словами беспутного, потерянного парня, — от Кондратия переходили они
к Ване и только что полученному письму, и вместе с этими скачками голос ее слабел или повышался, слезы лились обильными потоками или вдруг пересыхали,
лицо изображало отчаяние или уныние, руки бессильно опускались или делали угрожающие жесты.
Он бросил весла и, повернувшись
лицом к носу челнока, вооружился багром.
Захар уселся так, однако ж, что спина его была обращена
к Оке, а
лицо —
к Комареву.
Тут целовальник сказал, чтобы спутники его шли в харчевню, а сам, повернувшись
лицом к избе, противоположной этому зданию, закричал протяжным голосом...
Но в ту же минуту подле печки сверкнул синий огонек. Бледное, исхудалое
лицо Дуни показалось из мрака и вслед за тем выставилась вся ее фигура, освещенная трепетным блеском разгоревшейся лучины, которая дрожала в руке ее. Защемив лучину в светец и придвинув его на середину избы, она тихо отошла
к люльке, висевшей на шесте в дальнем углу.
— Не верьте ей, братцы, не верьте! Она так… запужалась… врет… ей-богу, врет! Его ловите… обознались… — бессвязно кричал между тем Захар, обращая попеременно то
к тому, то
к другому
лицо свое, обезображенное страхом. — Врет, не верьте… Кабы не я… парень-то, что она говорит… давно бы в остроге сидел… Я… он всему голова… Бог тебя покарает, Анна Савельевна, за… за напраслину!
— Яша, батюшка, голубчик, не оставь старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь на ноги с быстротою, которой нельзя было ожидать от его лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век мой, не забуду тебя!.. А я… я было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное
лицо свое
к стороне Оки и проводя ладонью по глазам, в которых показались две тощие, едва приметные слезинки.