Неточные совпадения
Аким опустил
руки и повесил голову, как человек, которому прочли смертный приговор. Минуты две сидел он неподвижно, наконец взглянул на Гришку, закрыл
лицо руками и горько заплакал.
Глеб разбил пальцем ледяные иглы, покрывавшие дно горшка, пригнул горшок к ладони, плеснул водицей на
лицо, помял в
руках кончик полотенца, принял наклонное вперед положение и принялся тереть без того уже покрасневшие нос и щеки.
Дядя Аким опустился на завалинку, закрыл
лицо руками и безнадежно качал головою.
Весло, глубоко вбитое в песок, плохо уступало, однако ж, усилиям Гришки. Нетерпение и досада отражались на смуглом остром
лице мальчика: обняв обеими
руками весло и скрежеща зубами, он принялся раскачивать его во все стороны, между тем как Ваня стоял с нерешительным видом в люке и боязливо посматривал то на товарища, то на избу.
— Ну, где ж луга-то? Вишь, нету! — сказал Ваня, отирая
рукою пот, струившийся по раскрасневшемуся
лицу его.
Со всем тем
лицо ее выражало более суеты и озабоченности, чем когда-нибудь; она перебегала от крылечка в клетушку, от клетушки к задним воротам, от задних ворот снова к крылечку, и во все время этих путешествий присутствовавшие могли только видеть одни ноги тетушки Анны: верхняя же часть ее туловища исчезала совершенно за горшками, лагунчиками, скрывалась за решетом, корчагою или корытом, которые каждый раз подымались горою на груди ее, придерживаемые в обхват
руками.
Если б не мать, они подошли бы, вероятно, к самым избам никем не замеченные: семейство сидело за обедом; тетка Анна, несмотря на весь страх, чувствуемый ею в присутствии мужа, который со вчерашнего дня ни с кем не перемолвил слова, упорно молчал и сохранял на
лице своем суровое выражение, не пропускала все-таки случая заглядывать украдкою в окна, выходившие, как известно, на Оку; увидев сыновей, она забыла и самого Глеба — выпустила из
рук кочергу, закричала пронзительным голосом: «Батюшки, идут!» — и сломя голову кинулась на двор.
Наконец он выпустил сучья из правой
руки, судорожно отер ладонью пот, который, несмотря на холод ночи, выступал крупными горошинами на
лице, и, укрепив челнок, принялся осматривать верши: осмотрел одну, взялся за другую — и вдруг кинулся в челнок и полетел стрелою назад.
Одно и то же чувство — чувство неловкости, тягостного принуждения, быть может, даже стыда со стороны девушки — проглядывало на
лице того и другого. Но нечего было долго думать. Глеб, чего доброго, начнет еще подтрунивать. Ваня подошел к девушке и, переминая в
руках шапку, поцеловал ее трижды (Глеб настоял на том), причем, казалось, вся душа кинулась в
лицо Вани и колени его задрожали.
Дуня сидела на краю постели; она уже не скрывала теперь своего горя перед молодым парнем. Закрыв
лицо руками, она рыдала навзрыд, и слезы ее ручьями текли между судорожно сжатыми пальцами.
Лицо Вани казалось, напротив, совершенно спокойным, и только
рука его, все еще державшая, вероятно в забытьи, занавеску, — только
рука изменяла ему.
Глеб остолбенел.
Лицо его побагровело. Крупные капли пота выступили на
лице его. Не мысль о рекрутстве поражала старика: он, как мы видели, здраво, толково рассуждал об этом предмете, — мысль расстаться с Ваней, любимым детищем, наконец, неожиданность события потрясли старика. Так несбыточна казалась подобная мысль старому рыбаку, что он под конец махнул только
рукой и сделал несколько шагов к реке; но Ваня тут же остановил его. Он высказал отцу с большею еще твердостью свою решимость.
Старуха рыдала как безумная. Сын сидел подле матери, обняв ее
руками, утирал слезы и молчал. Когда расспросы делались уже чересчур настойчивыми, Ваня обращал к присутствующим кроткое
лицо свое и глядел на них так же спокойно, как будто ничего не произошло особенного.
Тетка Анна крепко охватила обеими
руками шею возлюбленного детища;
лицо старушки прижимается еще крепче к груди его; слабым замирающим голосом произносит она бессвязное прощальное причитание.
На тебе ведь
лица, касатик, нету! — воскликнула она, опуская
руки.
На кротком, невозмутимо тихом
лице старичка проглядывало смущение. Он, очевидно, был чем-то сильно взволнован. Белая голова его и
руки тряслись более обыкновенного. Подойдя к соседу, который рубил справа и слева, ничего не замечая, он не сказал даже «бог помочь!». Дедушка ограничился тем лишь, что назвал его по имени.
Во все время этого дружеского объяснения приемыш стоял понуря голову и крепко упирался грудью в конец весла. Он слова не сказал, но конец весла яростно рыл землю.
Руки Гришки не переставали откидывать с нетерпением волосы, которые свешивались на
лицо его, принужденно склоненное на грудь.
Старик глядел меньше на
лицо, чем на
руки.
Возвратясь на двор, Глеб увидел на крыльце Дуню, которая сидела, закрыв
лицо руками, и горько плакала. Подле нее стояла, пригорюнясь, тетушка Анна. Глеб прямо пошел к ним.
Пуще того, не грози, не подымай
рук, — смиренно возразил старик, хотя на
лице его проступало выражение глубокого огорчения, — побоями да страхом ничего ты не сделаешь.
Взглянув на исхудалое, изнеможенное
лицо своего мужа, на его
руки — когда-то мощные и крепкие
руки, похожие на ветвь старого вяза, но высохшие, как щепки, и безжизненно сложенные на груди, тетушка Анна вдруг зарыдала.
Грустно было выражение
лица его. Жена, Дуня, приемыш, Кондратий не были его родные дети; родные дети не окружали его изголовья. Он думал умереть на
руках детей своих — умирал почти круглым, бездетным сиротою. Он долго, почти все утро, оставался погруженным в молчаливое, тягостное раздумье; глаза его были закрыты; время от времени из широкой, но впалой груди вырывался тяжелый, продолжительный вздох.
Во весь этот день Дуня не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной. Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала избы и площадку, Дуня взяла на
руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там уже дала полную волю своему отчаянию. В эту ночь на голову и
лицо младенца, который спокойно почивал на
руках ее, упала не одна горькая слеза…
Голос старушки, выражение всей фигуры изменялись с непостижимою быстротою; все существо ее мгновенно отдавалось под влияние слов и воспоминаний, которые возникали вереницами в слабой голове ее: они переходили от украденных полушубков к Дуне, от Дуни к замку у двери каморы, от замка к покойному мужу, от мужа к внучке, от внучки к Захару, от Захара к дедушке Кондратию, которого всеслезно просила она вступиться за сирот и сократить словами беспутного, потерянного парня, — от Кондратия переходили они к Ване и только что полученному письму, и вместе с этими скачками голос ее слабел или повышался, слезы лились обильными потоками или вдруг пересыхали,
лицо изображало отчаяние или уныние,
руки бессильно опускались или делали угрожающие жесты.
Захар, потирая
руки перед огнем, делал также свои наблюдения; но свет и тень перебегали с такою быстротою на
лицах гуртовщиков, что не было решительно возможности составить себе верного понятия о их наружности.
Но в ту же минуту подле печки сверкнул синий огонек. Бледное, исхудалое
лицо Дуни показалось из мрака и вслед за тем выставилась вся ее фигура, освещенная трепетным блеском разгоревшейся лучины, которая дрожала в
руке ее. Защемив лучину в светец и придвинув его на середину избы, она тихо отошла к люльке, висевшей на шесте в дальнем углу.
— О-ох, — произнесла она наконец, отымая
руки от
лица. — Как же, батюшка… о-ох! Где ж ты проведал о нем? Али где видел?
Обняв
руками шею старика, приложив
лицо к груди его, Дуня рыдала как безумная.
Григорий лежал в том положении, в каком вытащили его из воды:
руки его были закинуты за голову,
лицо обращено к лугу; но мокрые пряди черных кудрявых волос совсем почти заслоняли черты его.
Жаркий луч солнца, скользнув между листами яблони и захватив на пути своем верхушку шалаша, падал на
руки Дуни, разливая прозрачный, желтоватый полусвет на свежее, еще прекрасное
лицо ее. В двух шагах от Дуни и дедушки Кондратия резвился мальчик лет одиннадцати с белокурыми вьющимися волосами, свежими глазами и
лицом таким же кругленьким и румяным, как яблоки, которые над ними висели.