Неточные совпадения
К тому же в эти пять лет Аким окончательно
уже обленился и
стал негоден ни к какой работе.
— Смотри же, ни полсловечка; смекай да послушивай, а лишнего не болтай… Узнаю, худо будет!.. Эге-ге! — промолвил он, делая несколько шагов к ближнему углу избы, из-за которого сверкнули вдруг первые лучи солнца. — Вот
уж и солнышко! Что ж они, в самом деле, долго проклажаются? Ступай, буди их. А я пойду покуда до берега: на лодки погляжу… Что ж ты
стала? — спросил Глеб, видя, что жена не трогалась с места и переминалась с ноги на ногу.
Не знаю, прискучило ли наконец дяде Акиму слушать каждый день одно и то же, или
уж так духом упал он, что ли, но только мало-помалу
стали замечать в нем меньше усердия.
Сначала дядя Аким огрызался; наконец
стало не под силу: он замолк и
уже с этой минуты
стал отворачиваться всякий раз, как встречался с Василием.
Не знаю, может статься, Акиму показалось наконец обидным невнимание Глеба, или попросту прискучило долго жить на одном месте, или же, наконец, так
уж совсем упал духом, но только к концу этого срока
стал он обнаруживать еще меньше усердия.
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо, что дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее, что дорога больно худа и ветер пуще студен. Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот
уже и ночь давно наступила, а дядя Аким все еще не возвращался. Погода между тем
становилась хуже и хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.
Дело в том, что с минуты на минуту ждали возвращения Петра и Василия, которые обещали прийти на побывку за две недели до Святой: оставалась между тем одна неделя, а они все еще не являлись. Такое промедление было тем более неуместно с их стороны, что путь через Оку
становился день ото дня опаснее.
Уже поверхность ее затоплялась водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом и грохотом низвергались с нагорного берега.
Но в нем
уже не принимал участия Нефед: сначала он прислонился спиною к лодке и, не выпуская изо рта трубки,
стал как словно слушать; мало-помалу, однако ж, глаза его закрылись, губы отвисли, голова покачнулась на сторону и увлекла за собою туловище, которое, свешиваясь постепенно набок, грохнулось наконец на землю.
— Нет, любезный, не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши знали;
уж коли да весь народ веру дал,
стало, есть в том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду любит…
— Вестимо, так,
уж коли все заодно говорят,
стало, с чего-нибудь да берут,
стало, есть правда, — подхватил пильщик.
Дело вот в чем: Глеб давно знал, что при первом наборе очередь
станет за его семейством; приписанный к сосновскому обществу, он
уже несколько лет следил за наборами, хотя, по обыкновению своему, виду не показывал домашним.
Вода и льдины ходили
уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху голые сучья принимали издали вид черных безобразных голов, у которых от страха
стали дыбом волосы; огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами так, что наружу выглядывали только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами [Льдинами.
— Вот как, — проворно подхватил Глеб, который окончательно
уже повеселел и расходился, — ты, Петрушка,
становись со мною на носу с острогою… ладно! Смотри только, не зевай… Гришка и Ванюшка, садись в греблю… живо за весла; да грести у меня тогда только, когда скажу; рыбка спит; тревожить ее незачем до времени… Крепко ли привязан к корме челнок?
Тут только почувствовал Глеб, почувствовал первый раз в жизни, что крепкие, железные мышцы его как словно ослабли; первый раз осмыслил он старческие годы свои, первый раз понял, что силы
уж не те
стали, воля и мощь не те, что в прежние годы.
Вот ступили
уже на тропинку и
стали подыматься в гору.
— А я из Клишина: там и переехал; все берегом шел… Да не об этом речь: я, примерно, все насчет… рази так со старым-то дружком встречаются?.. Как словно и не узнала меня!.. А я так вот взглянул только в эвту сторону, нарочно с дороги свернул…
Уж вот тебя так мудрено признать — ей-богу, правда!.. Вишь, как потолстела… Как есть коломенская купчиха; распрекрасные
стали!.. Только бы и смотрел на тебя… Эх! — произнес Захар, сделав какой-то звук губами.
Сам-то стар добре
становлюсь, хлопотать-то — силы мои
уж не те: года побороли!
Этим способом — самым верным способом, каким только можно было подействовать на Глеба, — приемыш не замедлил освободиться от лишнего присмотра; он беспрестанно находил случай обманывать прозорливость старого рыбака — прозорливость, которая, как мы
уже имели случай заметить, и без того
становилась с каждым днем менее опасною.
— Болезнь во всем во мне ходит: где
уж тут встать! — проговорил Глеб тем же отрывистым тоном. — Надо просить бога грехи отпустить!.. Нет,
уж мне не встать! Подрубленного дерева к корню не приставишь. Коли раз подрубили, свалилось, тут,
стало, и лежать ему — сохнуть… Весь разнемогся. Как есть, всего меня разломило.
— Так что ж?..
Уж ты, брат, и оробел?.. Ах ты, соломенная твоя душа!.. Так что ж, что отворена? Пущай узнают! Рази ты воровать ходил? Твое добро, тебе предоставлено, и не может тебе запретить в этом никто; захотел — взял, вот те все!.. Эх ты, Фалалей, пра, Фалалей!.. Ну, качай! Чего
стал!..
— То-то вот горе-то наше: глазами нонче
уже плох
стал, матушка, — произнес старик, развертывая письмо с заметным удовольствием.
Захар веселел с каждым новым глотком. Прошел какой-нибудь получас с тех пор, как ушли женщины, но времени этого было достаточно ему, чтобы спеть несколько дюжин самых разнообразнейших песен. Песни эти, правда, редко кончались и
становились нескладнее; но зато голос певца раздавался все звончее и размашистее. Изредка прерывался он, когда нужно было вставить в светец новую лучину. Он совсем
уже как будто запамятовал происшествие ночи; самые приятные картины рисовались в его воображении…
— Полно, матушка! Брат настоящее говорит: не о чем ей убиваться! — сказал Василий, представлявший все тот же образец веселого, но пустого, взбалмошного мужика. — Взаправду, не о чем ей убиваться, сама же ты говорила, топил он ее в слезах, теперь
уж не
станет.
—
Стало, так
уж богу было угодно!..
Не
стану утруждать читателя описанием этой сцены. И без того
уже, увидите вы, найдется много людей, которые обвинят меня в излишней сентиментальности, излишних, ни к чему не ведущих «излияниях», обвинят в неестественности и стремлении к идеалам, из которых всегда «невесть что такое выходит»… и проч., и проч. А критики? Но у «критиков», как вы знаете, не по хорошему мил бываешь, а по милу хорош; нельзя же быть другом всех критиков!
И снова сквозь темную листву орешника, ольхи и ветел
стала просвечивать соломенная, облитая солнцем кровля; снова между бледными ветвями ивы показалась раскрытая дверь. Под вечер на пороге усаживался дедушка Кондратий, строгавший дряхлою рукою удочку, между тем как дочка сидела подле с веретеном, внук резвился, а Ваня возвращался домой с вершами под мышкой или неся на плече длинный сак, наполненный рыбой, которая блистала на солнце, медленно опускавшемся к посиневшему
уже хребту высокого нагорного берега.