Неточные совпадения
— Ах ты, окаянный! — кричал старик, и всякий раз
с каким-то бессильным гневом, который походил скорее на жалобу,
чем на угрозу. — Ах ты, шавель ты этакая! Ступай сюда, говорят!.. Постой, погоди ж ты у меня! Ишь те!.. Постой! Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб те быки забодали… У-у… Ах ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
Требовалось ли починить телегу — он
с готовностью принимался за работу, и стук его топора немолчно раздавался по двору битых два часа; в результате оказывалось, однако ж,
что Аким искромсал на целые три подводы дерева, а дела все-таки никакого не сделал — запряг прямо, как говорится, да поехал криво!
Бывало, день-деньской сидит он над мальчиком и дует ему над ухом в самодельную берестовую дудку или же возит его в тележке собственного изделия, которая имела свойство производить такой писк,
что, как только Аким тронется
с нею, бывало, по улице, все деревенские собаки словно взбесятся: вытянут шеи и начнут выть.
Но,
с другой стороны, дядя Аким знал также,
что парнишка стал в сук расти, сильно балуется и
что надо бы пристроить его к какому ни на есть рукомеслу.
А? — вымолвил дядя Аким
с таким выражением, которое ясно показывало,
что он скорее удивлялся выходке баловня,
чем сердился на него.
Что ты станешь
с ним делать?
Кое-где чернели корни кустов, освобожденные от сугробов; теплые лучи солнца, пронизывая насквозь темную чащу сучьев, озаряли в их глубине свежие, глянцевитые прутики, как бы покрытые красным лаком; затверделый снег подтачивался водою, хрустел, изламывался и скатывался в пропасть: одним словом, все ясно уже говорило,
что дуло
с весны и зима миновала.
Аким говорил все это вполголоса, и говорил, не мешает заметить, таким тоном, как будто относил все эти советы к себе собственно; пугливые взгляды его и лицо показывали,
что он боялся встречи
с рыбаком не менее, может статься, самого мальчика.
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты и парнишку привел! Не тот ли это, сказывали,
что после солдатки остался… Ась? Что-то на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя будет, а в остальном — весь, как есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец,
что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во все глаза. — Сват Аким, или он у тебя так уж
с большим таким ртом и родился?
—
Что ж так? Секал ты его много,
что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы и ты тут же себя маненько, того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог
с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так стало тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и все туловище заходили из стороны в сторону.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней
с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «
Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Из слов его оказалось,
что свет переродился и люди стали плохи
с того самого времени, как он лишился имущества и вынужден был наниматься батраком.
Он повторил вчерашнюю историю свою
с сосновскими мужиками и объявил,
что вот так и так, коли не вступится теперь Глеб Савиныч, коли не взмилуется его сиротством, придется и невесть за
что приниматься.
Вот хоть бы сама матушка: на
что, кажись, тошно ей
с нами расставаться, и та скажет: здесь делать мне нечего!
Во все время, как сноха и хозяйка собирали на стол, Глеб ни разу не обратился к Акиму, хотя часто бросал на него косвенные взгляды. Видно было,
что он всячески старался замять речь и не дать гостю своему повода вступить в объяснение. Со всем тем, как только хозяйка поставила на стол горячие щи со снетками, он первый заговорил
с ним.
Рыбак посмотрел
с удивлением на свата, потом на мальчика, потом перенес глаза на сыновей, но, увидев,
что все сидели понуря голову, сделал нетерпеливое движение и пригнулся к щам. Хозяйка его стояла между тем у печки и утирала глаза рукавом.
— Вот
что, Петрушка, — начал вдруг Глеб, очевидно
с тою целью, чтоб замять предшествовавший разговор, — весна приходит: пора о лодках побеспокоиться…
Покуда недостатка не вижу: сводим концы
с концами; а
что далее будет — темный человек: не узнаешь…
Кабы
с нашего участка,
что нанимаем, рыбу-то возами возили, так
с нас заломили бы тысячу, не то и другую…
Я вот, скажу тебе, одного знаю, — промолвил Глеб
с усмешкою, косясь на Петра, — чарку поднесешь ему — ни за
что не откажется!
— Оставь, батюшка: я
с тобой не к смеху говорю, — сказал Петр, встряхивая волосами и смело встречая отцовский взгляд, — я говорю тебе толком: отпустишь на заработки — тебе лучше; и сам смекаешь, только
что вот на своем стоишь.
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь
с места. — Выслушай только,
что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в
чем тебя ослушаюсь!
Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Ну, а ты-то
что ж, сват? Пойдешь и ты
с нами? — принужденно сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который стоял
с поднятою рукой и открытым ртом. — Все одно: к ночи не поспеешь в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись, на лавке.
«
С начатия-то тебя как словно маненько и пощипывает; а там ничего, нуждушки мало!
С холоду-то, знамо, человек крепнет», — утверждал всегда старый рыбак. И
что могла, в самом деле, значить стужа для человека, который в глубокую осень, в то время как Ока начинала уже покрываться салом и стынуть, проводил несколько часов в воде по пояс!
Так же точно было и
с нашим рыбаком: вся разница заключалась в том, может статься,
что лицо его выражало довольство и радость, не всегда свойственные другим хозяевам.
—
Что рано поднялась? Куда те несет? — сказал он
с обычною своей шутливостью.
— Вижу, за водой, — сказал он, посмеиваясь, — вижу. Ну, а сноха-то
что ж? А? Лежит тем временем да проклажается, нет-нет да поохает!.. Оно
что говорить: вестимо, жаль сердечную!.. Ну, жаль не жаль, а придется ей нынче самой зачерпнуть водицы… Поставь ведра, пойдем: надо
с тобой слова два перемолвить.
Старуха взглянула на мужа и тотчас же перестала волноваться: видно было,
что с последними словами Глеба у ней разошлось сердце.
— Смотри же, ни полсловечка; смекай да послушивай, а лишнего не болтай… Узнаю, худо будет!.. Эге-ге! — промолвил он, делая несколько шагов к ближнему углу избы, из-за которого сверкнули вдруг первые лучи солнца. — Вот уж и солнышко!
Что ж они, в самом деле, долго проклажаются? Ступай, буди их. А я пойду покуда до берега: на лодки погляжу…
Что ж ты стала? — спросил Глеб, видя,
что жена не трогалась
с места и переминалась
с ноги на ногу.
— Ну, то-то, родимый, то-то;
с тем, говорит, и беру, коли работать станет!.. Сам знаешь, человек он крепкий:
что сказал, от того не отступится.
— Вот, сватьюшка,
что я скажу тебе, — произнес он
с видом простодушия. — Останься, пожалуй, у нас еще день, коли спешить некуда. Тем временем нам в чем-нибудь подсобишь… Так,
что ли? Ну, когда так — ладно! Бери топор, пойдем со мною.
Опасаясь,
с одной стороны, не угодить в чем-нибудь Глебу, исполненный,
с другой стороны, сильнейшего желания показать всем и каждому,
что он отличнейший, примерный работник — «мастак работник», Аким не щадил рук и решительно лез из кожи.
Но зато войдите-ка во двор семьянистого, делового, настоящего хозяина, взгляните-ка на работу, которую предназначает он для себя собственно: тут уж на всем лежит печать прочности и долговечности, соединенные
с расчетом строжайшей, мудрой экономии; здесь каждым ударом топора управляло уже, по-видимому, сознание,
что требуется сделать дело хорошо, а не кое-как!
— Должно быть,
с моим Гришуткой… Вестимо, ребятеночки еще:
что с них взять! — обязательно предупредил Аким, догадавшийся
с первого взгляда,
что тут, конечно, не обошлось без Гришутки.
— За
что же он прибил тебя? — спросил отец, очевидно,
с тою целью, чтобы позабавиться рассказом своего любимого детища.
Ну,
что я стану
с тобой делать?
Как ни ошеломлен был Глеб, хотя страх его прошел вместе
с опасностью, он тотчас же смекнул,
что Аким, запуганный случившимся, легко мог улизнуть вместе
с мальчиком; а это, как известно, не входило в состав его соображений: мальчику можно задать таску и раз навсегда отучить его баловать, — выпускать его из рук все-таки не след.
Наступило именно то время весны, когда
с теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только
что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
К тому же дядя Аким ясно, кажется, объяснил Глебу и Василию,
что трудился над скворечницей единственно
с тем, чтобы потешить ребятишек; но ему как словно не давали веры и все-таки продолжали потешаться.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому
что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и,
что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он не раз заставал мальчика
с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме о лепешках и помину не было.
Тайна такого снисхождения заключалась в том,
что рыбак убеждался
с каждым днем, как хорошо сделал, взяв к себе приемыша.
Иной раз целый день хлопочет подле какого-нибудь дела, суетится до того,
что пот валит
с него градом, а как придет домой, так и скосится и грохнет на лавку, ног под собой не слышит; но сколько Глеб или сын его Василий ни умудрялись, сколько ни старались высмотреть, над
чем бы мог так упорно трудиться работник, дела все-таки никакого не находили.
—
Что ты, мой батюшка? — спрашивала иногда тетка Анна, единственное существо из всего семейства рыбака,
с которым дядя Аким сохранял прежние отношения. —
Что невесел ходишь? Уж не хвороба ли какая, помилуй бог? Недужится, може статься… скажи, родимый!
— А вот
чем, матушка, — отвечал Аким
с горькою усмешкою и всегда вздыхал при этом, — вот
чем: старость наслал, матушка.
Если спрашивали его об этом, он отвечал обыкновенно
с явным неудовольствием,
что есть у него свои дела,
что идет получать какие-то должишки, или проведать идет такого-то, или же, наконец,
что тот-то строго наказывал ему беспременно навестить жену и детей, и проч., и проч.
—
Что ты, мой батюшка? Куда ты? Христос
с тобою! — воскликнула удивленная старуха.
— Да
что, матушка, пришло, знать, время, пора убираться отселева, — уныло отвечал Аким. — Сам ноне сказал: убирайся, говорит, прочь отселева! Не надыть, говорит, тебя, старого дурака: даром, говорит, хлеб ешь!.. Ну, матушка, бог
с ним! Свет не без добрых людей… Пойду: авось-либо в другом месте гнушаться не станут, авось пригожусь, спасибо скажут.
Из разговоров Кондратия оказалось,
что он занимается покуда еще стройкой, рыбную ловлю начнет
с осени и до того времени не будет, следовательно, нуждаться в работнике.
Нимало не сомневаясь,
что при малейшей оплошности
с его стороны Глеб Савиныч вытурит его взашей из дому и тем самым, может статься, легко даже повредит ему во мнении нового хозяина, он снова принялся за работу.
Никто не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо,
что дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее,
что дорога больно худа и ветер пуще студен. Никто не помышлял о нем вплоть до сумерек; но вот уже и ночь давно наступила, а дядя Аким все еще не возвращался. Погода между тем становилась хуже и хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил
с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.