Неточные совпадения
— Ах ты, окаянный! — кричал старик, и всякий раз с каким-то бессильным гневом, который походил скорее на жалобу,
чем на угрозу. — Ах ты, шавель ты этакая! Ступай сюда, говорят!.. Постой, погоди ж ты у меня! Ишь
те!.. Постой! Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб
те быки забодали… У-у… Ах ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
Свойства эти не были, однако ж, следствием усталости или преклонности лет: три-четыре версты от Сосновки до
того места, где мы застали его, никого не могли утомить;
что ж касается до лет, ему было сорок пять, и уж никак не более пятидесяти — возраст, в котором наши простолюдины благодаря постоянной деятельности и простой, неприхотливой жизни сохраняют крепость и силу.
Дядя Аким (так звали его) принадлежал к числу
тех людей, которые весь свой век плачут и жалуются, хотя сами не могут дать себе ясного отчета, на кого сетуют и о
чем плачут.
Если б кто-нибудь из окрестных мужиков нуждался в няньке, Аким мог бы еще как-нибудь пристроиться, но дело в
том,
что окрестным мужикам нужен был только дюжий деловой батрак.
Поднял он себе на плечи сиротинку-мальчика и снова пошел стучаться под воротами, пошел толкаться из угла в угол; где недельку проживет, где две — а больше его и не держали; в деревне
то же,
что в городах, — никто себе не враг.
В ответ на это мальчик приподнял обеими руками высокую баранью шапку (
ту самую,
что Аким купил, когда ему минула неделя, и которая даже теперь падала на нос), подбросил ее на воздух и, не дав ей упасть на землю, швырнул ее носком сапога на дорогу.
— Э, э! Теперь так вот ко мне зачал жаться!..
Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо и как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а? Как услышал чужой голос, так ластиться стал: чужие-то не свои, знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка, не балуйся тут, — ох, не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. — Станешь баловать, худо будет: Глеб Савиныч потачки давать не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки и пропадешь… как есть пропадешь!..
Со всем
тем стоило только взглянуть на него в минуты душевной тревоги, когда губы переставали улыбаться, глаза пылали гневом и лоб нахмуривался, чтобы тотчас же понять,
что Глеб Савинов не был шутливого десятка.
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты и парнишку привел! Не
тот ли это, сказывали,
что после солдатки остался… Ась? Что-то на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя будет, а в остальном — весь, как есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец,
что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во все глаза. — Сват Аким, или он у тебя так уж с большим таким ртом и родился?
—
Что ж так? Секал ты его много,
что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы и ты тут же себя маненько,
того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так стало
тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и все туловище заходили из стороны в сторону.
— Свет ноне не
тот стал, Глеб Савиныч, вот
что! — произнес со вздохом Аким.
Нет, свет ноне не
тот стал, Глеб Савиныч: молодых много оченно развелось — вот
что!
Он представлял совершеннейший тип
тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «
Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Сначала послышались расспросы о
том, как поживают там-то и там-то,
что поделывает тот-то, каковы дороги,
что говорят на стороне, и проч. и проч.; наконец речь завязалась и сделалась общею.
Из слов его оказалось,
что свет переродился и люди стали плохи с
того самого времени, как он лишился имущества и вынужден был наниматься батраком.
Ты ему свое, а он
те свое, — произнес он, поворачивая к гостю свое смуглое недовольное лицо, — как заберет
что в голову, и не сговоришь никак!
Вот хоть бы сама матушка: на
что, кажись, тошно ей с нами расставаться, и
та скажет: здесь делать мне нечего!
Во все время, как сноха и хозяйка собирали на стол, Глеб ни разу не обратился к Акиму, хотя часто бросал на него косвенные взгляды. Видно было,
что он всячески старался замять речь и не дать гостю своему повода вступить в объяснение. Со всем
тем, как только хозяйка поставила на стол горячие щи со снетками, он первый заговорил с ним.
— Как нам за тебя бога молить! — радостно воскликнул Аким, поспешно нагибая голову Гришки и сам кланяясь в
то же время. — Благодетели вы, отцы наши!.. А уж про себя скажу, Глеб Савиныч, в гроб уложу себя, старика. К какому делу ни приставишь, куда ни пошлешь,
что сделать велишь…
Рыбак посмотрел с удивлением на свата, потом на мальчика, потом перенес глаза на сыновей, но, увидев,
что все сидели понуря голову, сделал нетерпеливое движение и пригнулся к щам. Хозяйка его стояла между
тем у печки и утирала глаза рукавом.
— Вот
что, Петрушка, — начал вдруг Глеб, очевидно с
тою целью, чтоб замять предшествовавший разговор, — весна приходит: пора о лодках побеспокоиться…
(Глеб жаловался между
тем весь протекший год,
что рыба плохо ловилась.)
Кабы с нашего участка,
что нанимаем, рыбу-то возами возили, так с нас заломили бы тысячу, не
то и другую…
— Я не о
том совсем речь повел, — снова заговорил Петр, — я говорю, примерно, по нашей по большой семье надо бы больше прибыли… Рук много: я, ты, брат Василий… Не по работе рук много — вот
что я говорю.
— Полно, сват,
что пустое говорить! Года твои точно не старые, да толку в
том мало! С
чего ж тебя никто не держит-то, а?
— То-то,
что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет, говорят, случись неравно
что, старому человеку как словно грешно поперек сделать; а молодому-то и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот
что! Я ли рад на печи лежать: косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади не стану!
Несмотря на
то что в эту пору утренники холоднее зимних, семейства покидают избу и перебираются в сени или клети; даже грудные младенцы, и
те (поневоле, впрочем) следуют за своими родителями.
«С начатия-то тебя как словно маненько и пощипывает; а там ничего, нуждушки мало! С холоду-то, знамо, человек крепнет», — утверждал всегда старый рыбак. И
что могла, в самом деле, значить стужа для человека, который в глубокую осень, в
то время как Ока начинала уже покрываться салом и стынуть, проводил несколько часов в воде по пояс!
Так же точно было и с нашим рыбаком: вся разница заключалась в
том, может статься,
что лицо его выражало довольство и радость, не всегда свойственные другим хозяевам.
Все помыслы рыбака исключительно обращались на дядю Акима и его мальчика, и
чем более соображал он об этом предмете,
тем более приходил к счастливым выводам.
Что Аким не станет сидеть сложа руки и даром пропускать трохи, за
то ручался хозяин.
—
Что рано поднялась? Куда
те несет? — сказал он с обычною своей шутливостью.
Ничего этого не случилось однако ж; она ограничилась
тем только,
что потупила глаза и придала лицу своему ворчливое, досадливое выражение — слабые, но в
то же время единственные признаки внутреннего неудовольствия, какие могла только дозволить себе Анна в присутствии Глеба.
Дело в
том,
что тетка Анна в продолжение двадцативосьмилетнего замужества своего не осиливала победить в себе чувства робости и страха, невольно овладевавшие ею при муже.
Замечательнее всего,
что при всем
том старый рыбак редко поднимал шум в доме и еще реже подымал руку; по большей части он находился в веселом, шутливом расположении духа.
— Вижу, за водой, — сказал он, посмеиваясь, — вижу. Ну, а сноха-то
что ж? А? Лежит
тем временем да проклажается, нет-нет да поохает!.. Оно
что говорить: вестимо, жаль сердечную!.. Ну, жаль не жаль, а придется ей нынче самой зачерпнуть водицы… Поставь ведра, пойдем: надо с тобой слова два перемолвить.
— Эк ее!.. Фу ты, дура баба!..
Чего ж тебе еще? Сказал возьму, стало
тому и быть… А я думал, и невесть
что ей втемяшилось… Ступай…
— Ну, то-то, родимый, то-то; с
тем, говорит, и беру, коли работать станет!.. Сам знаешь, человек он крепкий:
что сказал, от
того не отступится.
— Вот, сватьюшка,
что я скажу тебе, — произнес он с видом простодушия. — Останься, пожалуй, у нас еще день, коли спешить некуда.
Тем временем нам в чем-нибудь подсобишь… Так,
что ли? Ну, когда так — ладно! Бери топор, пойдем со мною.
Хозяева вообще не щедры на похвалы: «Похвала —
та же потачка, — рассуждает хозяин, извлекая, вероятно, это правило из наблюдений собственной природы, — зазнается еще,
чего доброго!
— За
что же он прибил тебя? — спросил отец, очевидно, с
тою целью, чтобы позабавиться рассказом своего любимого детища.
— Шабаш, ребята! — весело сказал Глеб, проводя ладонью по краю лодки. — Теперь не грех нам отдохнуть и пообедать. Ну-ткась, пока я закричу бабам, чтоб обед собирали, пройдите-ка еще разок вон
тот борт… Ну, живо! Дружней! Бог труды любит! — заключил он, поворачиваясь к жене и посылая ее в избу. — Ну, ребята,
что тут считаться! — подхватил рыбак, когда его хозяйка, сноха и Ваня пошли к воротам. — Давайте-ка и я вам подсоблю… Молодца, сватушка Аким! Так! Сажай ее, паклю-то, сажай!
Что ее жалеть!.. Еще, еще!
В эту минуту он нимало не сокрушался о поступке сына: горе все в
том,
что вот сейчас,
того и смотри, поймают парнишку, приведут и накажут.
В чертах рыбака не отражалось ни смущения, ни суровости. Чувство радости быстро сменяет отчаяние, когда минует горе, и
тем сильнее овладевает оно душою и сердцем,
чем сильнее была опасность. Глеб Савинов был даже веселее обыкновенного.
— Безмятежный ты этакой!
Что ты наделал! Ах ты, разбойник такой!.. Мало тебе, окаянному! Мало! — жалобно заговорил Аким, грозно подымая левую руку, между
тем как правая рука его спешила вытащить из-за пазухи кусок лепешки, захваченный украдкою во время обеда.
Наступило именно
то время весны, когда с теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только
что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
К
тому же дядя Аким ясно, кажется, объяснил Глебу и Василию,
что трудился над скворечницей единственно с
тем, чтобы потешить ребятишек; но ему как словно не давали веры и все-таки продолжали потешаться.
Но горе в
том,
что дети Петра были точно так же снабжены дудками, и Глеб, не имея духу отнять у малолетних потеху, поневоле должен был выслушивать несносный визг, наполнявший избу.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому
что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и,
что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год
тому назад Глебом на фартук жене; кроме
того, он не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме о лепешках и помину не было.
Тайна такого снисхождения заключалась в
том,
что рыбак убеждался с каждым днем, как хорошо сделал, взяв к себе приемыша.