Неточные совпадения
Это произошло
так. В одно из его редких возвращений домой он
не увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме Лонгрена — стояла взволнованная соседка.
«Довольно мне колоть вам глаза, — сказала она, — и
так уж нет почти ни одной семьи, где я
не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки.
Гостей он
не выносил, тихо спроваживая их
не силой, но
такими намеками и вымышленными обстоятельствами, что посетителю
не оставалось ничего иного, как выдумать причину,
не позволяющую сидеть дольше.
Сам он тоже
не посещал никого;
таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия
таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе — Меннерс
не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто
не отваживался заняться промыслом в
такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, было
не больше десяти сажен еще спасительного расстояния,
так как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом.
Пока
не отнесло лодку
так далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, он
не переступил даже с ноги на ногу.
— Она
так же просила тебя! Думай об этом, пока еще жив, Меннерс, и
не забудь!
Не говоря уже о том, что редкий из них способен был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать
так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, — им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.
Так же, казалось, он
не замечал и того, что в трактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходя в сторону, как от зачумленного.
Это случалось
не часто, хотя Лисс лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на
таком близком расстоянии от города, но все-таки
не мешает иметь в виду.
Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной,
так что впечатлительности Ассоль
не грозили фантомы [Фантом — привидение, призрак.] воображения, Лонгрен отпускал ее в город.
Ассоль никогда
не бывала
так глубоко в лесу, как теперь.
Но неизвестный
так погрузился в созерцание лесного сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с головы до ног, установив, что людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще ни разу
не приходилось.
У тебя будет все, что только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем
так дружно и весело, что никогда твоя душа
не узнает слез и печали».
— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется,
не стал бы говорить
так; она подошла ближе. — Может быть, он уже пришел… тот корабль?
—
Так,
так; по всем приметам, некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть… Но ты, когда пойдешь снова,
не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока…
не стоит отнимать у тебя
такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе
не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
— Ну, — возразил Лонгрен, — ты
не без табаку все-таки, а ребенок устал. Зайди, если хочешь, попозже.
— И
не дал мне табаку. «Тебе, — говорит, — исполнится совершеннолетний год, а тогда, — говорит, — специальный красный корабль… За тобой.
Так как твоя участь выйти за принца. И тому, — говорит, — волшебнику верь». Но я говорю: «Буди, буди, мол, табаку-то достать».
Так ведь он за мной полдороги бежал.
— Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун был у них,
так понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы
не прозевать! — заморского принца, да еще под красными парусами!
Начиная рассказ, рассказчик
не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем,
так как невольные слезы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах.
Там лежит
такое вино, за которое
не один пьяница дал бы согласие вырезать себе язык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик.
В самом деле,
такой загадки
не задавал египетский сфинкс.
Грэй
не был еще
так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню.
Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами, проникает в симметрическую обстановку казенного здания, лишая ее банальных достоинств; глаз видит и
не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожества творят ослепительную гармонию.
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала,
так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие
не передашь на бумаге, — их сила в чувстве,
не в самих них.
Если он
не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что
так и будет; он мог ездить на любой лошади, брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему вздумается.
Никакая профессия, кроме этой,
не могла бы
так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья.
Так, капитаном и собственником корабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба
не привела его в Лисс.
В течение дня человек внимает
такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы
не одну толстую книгу.
Во власти
такого чувства был теперь Грэй; он мог бы, правда, сказать: «Я жду, я вижу, я скоро узнаю…» — но даже эти слова равнялись
не большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла.
Так думал у костра Грэй, но был «где-то» —
не здесь.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он
не знал ни ее, ни ее имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление
такой картины несравненно сильнее; ее содержание,
не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.
— Дрянь, а
не человек, — сказал он с жутким достоинством скопидома. — Каждый раз
такая история!
Прислушиваешься — как будто все то же самое, что мы с вами сказали бы, а у нее то же, да
не совсем
так.
Она была
так огорчена, что сразу
не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стояла, рассеянно наблюдая море.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил
не было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия
не берут».
Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною,
так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
— Раз нам
не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети
не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда
не начнут жить. Все это
так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в них нечто
не линейно, но впечатлением — определенно человеческое, и —
так же, как человеческое, — различное.
Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно
так уйти в сказку, ей было бы
не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания
не оставляло ее.
Так, понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его
не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их;
так как помеха
не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
— Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан.
Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи… две тысячи по… — Он сказал цену, имеющую
такое же отношение к настоящей, как клятва к простому «да», но Грэй был доволен,
так как
не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, — товар вне сравнения, только у меня найдете
такой.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том, что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы
не будете тратить
так много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему
не приготовлялся и ничего
не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но
так как сам находил совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой досадой.
— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они приятно озадачены и
не решаются говорить. —
Так вот в чем дело, капитан…
Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете,
так и будет. Я поздравляю вас.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил
таким пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления. Никто
не крикнул,
не зашумел — нечто
не совсем простое чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил...
Это довело его наконец до того, что он стал считать мысленно: «Один… два… тридцать…» и
так далее, пока
не сказал «тысяча».
Здесь несколько удивило его то, что он
не может представить внутреннюю Ассоль,
так как даже
не говорил с ней.