Неточные совпадения
Я видел хозяина всего один раз, когда платил деньги. То был грузный человек с лицом кавалериста и тихими, вытолкнутыми на собеседника голубыми глазами. Зайдя получить плату, он
не проявил ни любопытства, ни оживления,
как если бы видел меня каждый день.
Среди уродливых отражений жизненного закона и его тяжбы с духом моим я искал, сам долго
не подозревая того, — внезапное отчетливое создание: рисунок или венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду духовной ревности,
как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда — только четыре.
Как я заметил, он
не переставал интересоваться моим скрытым возбуждением, направленным на предметы воображения. Я был для него словно разновидность тюльпана, наделенная ароматом, и если такое сравнение может показаться тщеславным, оно все же верно по существу.
Я был или мог быть в городах этих, но имена гаваней означали для меня другой «Тулон» и вовсе
не тот «Сидней»,
какие существовали действительно; надписи золотых букв хранили неоткрытую истину.
Не знаю, что произошло с Лерхом, но я
не получил от него столь быстрого ответа,
как ожидал. Лишь к концу пребывания моего в Лиссе Лерх ответил, по своему обыкновению, сотней фунтов,
не объяснив замедления.
Люди суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой,
какую дает чувство собственного достоинства, если оно врожденное и так слилось с нами, что сам человек
не замечает его, подобно дыханию.
Не скрою — я был расстроен, и
не оттого только, что в лице неизвестной девушки увидел привлекательную ясность существа, отмеченного гармонической цельностью,
как вывел из впечатления.
Но печальнее этих мыслей — печальных потому, что они были болезненны,
как старая рана в непогоду, — явилось воспоминание многих подобных случаев, о которых следовало сказать, что их по-настоящему
не было.
Но я
не доверял уже ни себе, ни другим, ни
какой бы то ни было громкой видимости внезапного обещания.
Уместны ли в той игре,
какую я вел сам с собой, банальная осторожность? бесцельное самолюбие? даже — сомнение?
Не отказался ли я от входа в уже раскрытую дверь только потому, что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи прошлого? Был полный звук, верный тон — я слышал его, но заткнул уши, мнительно вспоминал прежние какофонии. Что, если мелодия была предложена истинным на сей раз оркестром?
Ничто
не может так внезапно приблизить к чужой жизни,
как телефон, оставляя нас невидимыми, и тотчас по желанию нашему — отстранить,
как если бы мы
не говорили совсем.
Едва я окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с улыбкой, —
как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр; но исчезло и это. Исчезло также то настроение,
каким началось утро, хотя его след
не стерся до сего дня.
Итак, это ушло, возникло и ушло,
как если бы его
не было.
По-видимому, началась своего рода «сердечная мигрень» — чувство, которое я хорошо знал, и, хотя
не придавал ему особенного значения, все же нашел, что такое направление мыслей действует,
как любимый мотив.
Но я
не мог снова узнавать то, чего уже
не захотел узнавать,
как бы ни сожалел об этом теперь.
Лерх извещал, что, лишь недавно вернувшись из поездки по делам, он,
не ожидая скорого требования денег, упустил сделать распоряжение, а возвратясь, послал —
как я и просил — тысячу.
Я был заинтересован своими картами, однако начинал хотеть есть и потому с удовольствием слышал,
как Дэлия Стерс назначила подавать в одиннадцать, следовательно, через час. Я соображал также, будут ли на этот раз пирожки с ветчиной, которые я очень любил и
не ел нигде таких вкусных,
как здесь, причем Дэлия уверяла, что это выходит случайно.
Вошла Дэлия, девушка с поблекшим лицом, загорелым и скептическим, такая же белокурая,
как ее брат, и стала смотреть,
как я с Стерсом, вперив взгляд во лбы друг другу, старались увеличить — выигрыш или проигрыш? — никто
не знал, что.
Он приглашал открыть карты. Одновременно с звуком его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «Бегущая по волнам». Это было
как звонок ночью. Но более ничего
не было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца, да треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.
Во время игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду; он сказал, что никого
не видел и ничего
не слыхал. То же сказал Филатр, и, так
как никто, кроме меня,
не слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы,
как я отнесся к нему, я ответил, что был, правда, взволнован, но теперь лишь стараюсь понять.
— В самом деле, — сказал Филатр, — фраза, которую услышал Гарвей, может быть объяснена только глубоко затаенным ходом наших психических часов, где
не видно ни стрелок, ни колесец. Что было сказано перед тем,
как вы услышали голос?
— Это
не объяснение, — возразил Андерсон после того,
как все улыбнулись.
Я хотел сказать, что, допуская действие чужой мысли, он самым детским образом считается с расстоянием,
как будто такое действие безрезультатно за пределами четырех футов стола, разделяющих игроков, но,
не желая более затягивать спор, заметил только, что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.
Выйдя на тротуар, я остановился в недоумении,
как останавливается человек, стараясь угадать нужную ему дверь, и, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушел из кафе по причине простой нервности, но больше
не жалел уже, что ушел.
Никогда еще я
не размышлял так упорно о причуде сознания, имеющей относительный смысл — смысл шелеста за спиной, по звуку которого невозможно угадать,
какая шелестит ткань.
Я отметил уже, что воспоминание о той девушке
не уходило; оно напоминало всякое другое воспоминание, удержанное душой, но с верным, живым оттенком. Я время от времени взглядывал на него,
как на привлекательную картину. На этот раз оно возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись, прочел полукруг рельефных золотых букв...
Я никогда
не видел, чтобы простой матрос был одет так,
как этот неизвестный человек.
— Я взошел по трапу, — ответил я дружелюбно, без внимания к возможным недоразумениям с его стороны, так
как полагал, что моя внешность достаточно красноречива в любой час и в любом месте. — Я вас окликнул, вы спали. Я поднялся и, почему-то
не решившись разбудить вас, хотел пойти вниз.
Пока я говорил это, Гез уже мне ответил. Ответ заключался в смене выражений его лица, значение которой я мог определить
как сопротивление. Но разговор только что начался, и я
не терял надежды.
При передаче лица авторы,
как правило, бывают поглощены фасом, но никто
не хочет признать значения профиля.
Не раз профиль указывал мне второго человека в одном —
как бы два входа с разных сторон в одно помещение.
Я
не понимал,
как могло согласоваться это сильное и страстное лицо с флегматическим тоном Геза — настолько, что даже ощущаемый в его словах ход мыслей казался невозмутимым.
Он умолк и ничем
не выразил желания продолжать разговор. Я обдумывал, что сказать,
как на палубе раздались шаги и возглас: «Ха-ха!» — сопровождаемый, должно быть, пьяным жестом.
Большие круглые окна-иллюминаторы, диаметром более двух футов,
какие никогда
не делаются на грузовых кораблях, должны были ясно и элегантно озарять днем.
— Ну
как, — сказал он, стоя у трапа, когда я начал идти по нему, — правда, «Бегущая по волнам» красива,
как «Гентская кружевница»? («Гентская кружевница» было судно, потопленное лет сто назад пиратом Киддом Вторым за его удивительную красоту, которой все восхищались.) Да, это многие признают. Если бы я рассказал вам его историю, его стоимость; если бы вы увидели его на ходу и побыли на нем один день, — вы еще
не так просили бы меня взять вас в плавание. У вас губа
не дура.
Ход предчувствий, неуловимых,
как только я начинал подробно разбирать их, был слышен в глубине сердца,
не даваясь сознанию.
—
Как! — сказал Филатр, изумленный более, чем даже я ожидал. — Это
не шутка?! Но… позвольте… Ничего, я слушаю вас.
Эта дипломатическая неточность, или, короче говоря, безвредная ложь, надеюсь,
не имеет значения? — спросил Филатр; затем продолжал писать и читать: «…родственник, Томас Гарвей, вручитель сего письма, нуждается в путешествии на обыкновенном парусном судне. Это ему полезно и необходимо после болезни. Подробности он сообщит лично.
Как я его понял, он
не прочь бы сделать рейс-другой в каюте…»
Как странно произносить эти слова, — перебил себя Филатр. — А я их даже пишу: «…Каюте корабля «Бегущая по волнам», который принадлежит вам. Вы крайне обяжете меня содействием Гарвею. Надеюсь, что здоровье вашей глубоко симпатичной супруги продолжает
не внушать беспокойства. Прошу вас…»…И так далее, — прикончил Филатр, покрывая конверт размашистыми строками адреса.
—
Как будто следует нам еще что-то сказать друг другу,
не правда ли?
— Да, но что? — ответил я. — Я
не знаю. Я,
как вы, любитель догадываться. Заниматься этим теперь было бы то же, что рисовать в темноте с натуры.
Контора Брауна «Арматор и Груз»,
как большинство контор такого типа, помещалась на набережной, очень недалеко, так что
не стоило брать автомобиль. Я отпустил шофера и, едва вышел в гавань, бросил тревожный взгляд к молу, где видел вчера «Бегущую по волнам». Хотя она была теперь сравнительно далеко от меня, я немедленно увидел ее мачты и бугшприт на том же месте, где они были ночью. Я испытал полное облегчение.
Бывает, что говорит тихо и разумно,
как человек, но если
не так взглянул или промолчал — «понимай, мол,
как знаешь, отчего я молчу» — и готово.
— О
каком Гезе вы говорите? — спросил я. —
Не о том ли, чье судно называется «Бегущая по волнам»?
— Я слышал о нем, — сказал я, поддерживая разговор с целью узнать
как можно больше о человеке, в обществе которого намеревался пробыть неопределенное время. — Но я
не встречался с ним. Действительно ли он — изверг и негодяй?
— Я
не знаю,
какое вам дело до капитана Геза, но я — а вы видите, что я
не начальство, что я такой же матрос,
как этот горлан, — он презрительно уставил взгляд в лицо опешившему оратору, — я утверждаю, что капитан Гез, во-первых, настоящий моряк, а во-вторых, отличнейший и добрейшей души человек.
Тогда же Бутлер сказал: «Черт вас поймет!» Капитан Гез собирал нас, бывало, и читал вслух такие истории, о
каких мы никогда
не слыхивали.
Тот с достоинством, но с
не меньшей запальчивостью рассказал,
как он заболел, отчего взял расчет по прибытии в Лисс.
Так
как я разговаривал с ним первый раз в жизни, а он меня совершенно
не знал, —
не было опасений, что наш разговор выйдет из делового тона в сомнительный, сочувствующий тон, почти неизбежный, если дело касается лечебной морской прогулки.
— Но, — прибавил Браун, скользнув пальцами по карандашу вверх, — возникла неточность. Судно это
не принадлежит мне; оно собственность Геза, и хотя он,
как я думаю, — тут, повертев карандаш, Браун уставил его конец в подбородок, —
не откажет мне в просьбе уступить вам каюту, вы все же сделали бы хорошо, потолковав с капитаном.