Неточные совпадения
— Ну, — сказал первый, — мы не
хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому, что немного
выпили. — И он рассказал, какое дело привело их на судно, а я, слушая, выпучил глаза.
— Сухопутная дорога, — сказал старший, которого звали Дюрок, — отнимает два дня, ветер для лодки силен, а
быть нам надо к утру. Скажу прямо, чем раньше, тем лучше… и ты повезешь нас на мыс Гардена, если
хочешь заработать, — сколько ты
хочешь получить, Санди?
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!» Мы выскочили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы теперь
были под берегом, ветер дул слабее, но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ,
хотя я совершенно не чувствовал холода. «Так держать», — сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: «
Есть так держать!»
— Ты в лохмотьях, — говорил он, — вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты сделал рейс, — прибавил Том, видя, что я опустил на тюфяк золото, которое мне
было теперь некуда сунуть на себе. — Прими же приличный вид, поужинай и ложись спать, а утром можешь отправляться куда
хочешь.
— Когда вы поужинаете, — сказал Поп, — пусть Том пришлет Паркера, а Паркер пусть отведет вас наверх. Вас
хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк и, должно
быть, храбрый человек, — прибавил он, подавая мне собранные мои деньги.
Кушанья
были в тарелках, но вкусно ли, — я не понимал,
хотя съел все.
— Значит —
пей, значит, можно
пить, а всем известно, что доктор сказал: «Вам вино я воспрещаю безусловно. Что
хотите, хоть кофе, но от вина вы можете помереть, имея сердце с пороком».
Я испытывал,
хотя тогда не понимал этого, как может
быть тронуто чувство формы, вызывая работу сильных впечатлений пространства и обстановки, где невидимые руки поднимают все выше и озареннее само впечатление.
Теперь я лучше рассмотрел этого человека, с блестящими, черными глазами, рыжевато-курчавой головой и грустным лицом, на котором появилась редкой красоты тонкая и немного больная улыбка. Он всматривался так, как будто
хотел порыться в моем мозгу, но, видимо, говоря со мной, думал о своем, очень, может
быть, неотвязном и трудном, так как скоро перестал смотреть на меня, говоря с остановками...
— Так вот, мы это дело обдумали и решили, если ты
хочешь. Ступай к Попу, в библиотеку, там ты
будешь разбирать… — он не договорил, что разбирать. — Нравится он вам, Поп? Я знаю, что нравится. Если он немного скандалист, то это полбеды. Я сам
был такой. Ну, иди. Не бери себе в поверенные вино, милый ди-Сантильяно. Шкиперу твоему послан приятный воздушный поцелуй; все в порядке.
Я не знал, что она
хотела сказать этим. Уходя с Попом, я отвесил общий поклон и, вспомнив, что ничего не сказал Гануверу, вернулся. Я сказал, стараясь не
быть торжественным, но все же слова мои прозвучали как команда в игре в солдатики...
Нечего говорить, что я никогда не бывал не только в таких зданиях,
хотя о них много читал, но не
был даже в обыкновенной красиво обставленной квартире.
— Здесь помещаюсь я, — сказал Поп, указывая одну дверь и, открыв другую, прибавил: — А вот ваша комната. Не робейте, Санди, мы все люди серьезные и никогда не шутим в делах, — сказал он, видя, что я, смущенный, отстал. — Вы ожидаете, может
быть, что я введу вас в позолоченные чертоги (а я как раз так и думал)? Далеко нет.
Хотя жить вам
будет здесь хорошо.
— Я думаю, вы устроитесь, — сказал Поп, оглядывая помещение. — Несколько тесновато, но рядом библиотека, где вы можете
быть сколько
хотите. Вы пошлете за своим чемоданом завтра.
Дверца шкапа не
была прикрыта совсем плотно, так что я оттащил ее ногтями, думая
хотя стать за ее прикрытием, если шкап окажется полон.
— Если
хочешь знать. Даже скажу больше, — не
будь я так хорошо вышколена и выветрена, в складках сердца где-нибудь мог бы завестись этот самый микроб, — страстишка. Но бедняга слишком… последнее перевешивает. Втюриться совершенно невыгодно.
Эта клетка, выложенная темным орехом, с небольшим зеленым диванчиком, как показалось мне, должна составлять некий ключ к моему дальнейшему поведению,
хотя и загадочный, но все же ключ, так как я никогда не встречал диванчиков там, где, видимо, не
было в них нужды; но раз он стоял, то стоял, конечно, ради прямой цели своей, то
есть, чтоб на него сели.
Теперь, знай я, как направить обратно вращающийся лифт, я немедленно вернулся бы стучать и ломиться в стену библиотеки, но
был не в силах пережить вторично вертящийся плен и направился куда глаза глядят, надеясь встретить
хотя какое-нибудь открытое пространство.
Естественно, опасаясь
быть обнаруженным, я ждал, что они проследуют мимо,
хотя искушение выйти и заявить о себе
было сильно, — я надеялся остаться снова один, на свой риск и страх и, как мог глубже, ушел в тень. Но, пройдя тупик, где я скрывался, Дигэ и Ганувер остановились — остановились так близко, что, высунув из-за угла голову, я мог видеть их почти против себя.
— Нет, вдвоем, — сказал Ганувер, помолчав. — Мы распиливали ее на куски по мере того, как вытягивали, обыкновенной ручной
пилой. Да, руки долго болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека настолько богатого и надежного, чтобы взять весь золотой груз в заклад, не проболтавшись при этом. Я
хотел сохранить ее. Моя… Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью, на берегу, при лунном…
Дигэ смотрела на Ганувера молча, прикусив губу. Она
была очень бледна и, опустив взгляд к цепи, казалось, отсутствовала, так не к разговору выглядело ее лицо, похожее на лицо слепой,
хотя глаза отбрасывали тысячи мыслей.
Я поручил верному человеку распоряжаться как он
хочет моими деньгами, чтоб самому
быть свободным.
— Я вам скажу, — проговорил я, — они женятся! Я видел! Та молодая женщина и ваш хозяин. Он
был подвыпивши. Ей-богу! Поцеловал руку. Честь честью! Золотая цепь лежит там, за стеной, сорок поворотов через сорок проходов. Я видел. Я попал в шкап и теперь судите, как
хотите, но вам, Дюрок, я
буду верен, и баста!
Я
хотел встать, но Дюрок толкнул меня в лоб ладонью, и я опять сел. Дикий сон клубился еще во мне. Он стягивал клещами суставы и выламывал скулы зевотой; и сладость, не утоленная сладость мякла во всех членах. Поспешно собрав мысли, а также закурив, что
было моей утренней привычкой, я рассказал, припомнив, как мог точнее, разговор Галуэя с Дигэ. Ни о чем больше так не расспрашивал и не переспрашивал меня Дюрок, как об этом разговоре.
— Не так далеко, как ты, может
быть,
хочешь, но — в «страну человеческого сердца». В страну, где темно.
— Думаю, — сказал я, — что полчаса
будет достаточно, если ветер хорош. Вы
хотите ехать туда?
Жуя, я не переставал обдумывать одну штуку, которую не решался сказать, но сказать очень
хотел и, может
быть, не сказал бы, но Дюрок заметил мой упорный взгляд.
— Потому что такой разговор, — сказал я, — и клянусь гандшпугом, нечего спрашивать того, кто меньше всех знает. Я спрашивать не
буду. Я сделаю свое дело, сделаю все, что вы
хотите.
Пусть другие судят о наших поступках как
хотят, если
есть это вечное оправдание.
— Правильно, правильно и правильно! — сказал инвалид. — Такое поведение я одобряю. Когда
был бунт на «Альцесте», я открыл такую пальбу, что все легли брюхом вниз. Теперь что же? Да, я
хотел перцу для…
Я полетел вниз с холма, ничего не слыша, что сзади, но, когда спустился к новому подъему, раздались крики: «Молли! Стой, или
будет худо!» — это кричал Варрен. Другой крик, Эстампа, тоже приказывал стоять,
хотя я и не
был назван по имени. Решив, что дело сделано, я остановился, повернувшись лицом к действию.
На разном расстоянии друг от друга по дороге двигались три человека, — ближайший ко мне
был Эстамп, — он отступал в полуоборот к неприятелю. К нему бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил Босс. «Стойте!» — сказал Эстамп, целясь в последнего. Но Варрен продолжал двигаться,
хотя и тише. Эстамп дал выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за ногу.
Лемарен не
был так глуп, чтобы лезть на человека с револьвером,
хотя бы этот человек держал в одной руке только что скинутую юбку: револьвер
был у меня в другой руке, и я собирался пустить его в дело, чтобы отразить нападение. Оно не состоялось — вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным лицом.
— Ну, знаете… У них, должно
быть, большая шайка. Если они
захотят отбить Молли и соберут человек сто…
Он
был заметно не в духе, и я понял отчего, когда он сказал про себя: «Дьявольски
хочу есть».
— Как белка или змея! Поп, позвольте пожать вашу руку и знайте, что Санди,
хотя он, может
быть, моложе вас, отлично справится с задачей и похитрее!
Выбирай, если
хочешь, не теперь, а строго обдумав: кем ты желаешь
быть.
— Вам это не покажется странным. Молли
была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, —
хотя было «за что», но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
— Правда, — сказал Ганувер, пришедший в заметно нервное состояние, — иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад,
хотя редко. Так, однажды, я произнес: «Сегодня теплый день», — и мне выскочили слова: «Давай
выпьем!»
Поднявшись опять, я предпринял круговое путешествие около наружной стены, стараясь видеть все время с одной стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я ее, можно
было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то
хотя на то, что память начнет работать.
Мало
было мне пользы;
хотя яркий свет сам по себе приятно освежил зрение, озарились лишь эти стены, напоминающие зеркальные пруды с отражениями сказочных перспектив.
Но что же
было с Молли — девушкой Молли, покинувшей сестру, чтобы сдержать слово, с девушкой, которая милее и краше всех, кого я видел в этот вечер, должна
была радоваться и сиять здесь и идти под руку с Ганувером, стыдясь себя и счастья, от которого
хотела отречься, боясь чего-то, что может
быть страшно лишь женщине?
Мне, положительно,
был необходим Поп, но я не смел еще бродить, где
хочу, отыскивая его, и когда он, наконец, подошел, заметив меня случайно, мне как бы подали напиться после соленого.
— Успокойтесь, — сказал Поп, — не надо так волноваться. Все
будет в свое время.
Хотите мороженого?
Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому
было отдано короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара в гонг связали шум, и стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер
хотел говорить, — я видел это по устремленным на него взглядам; он выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать.
— Он задумался с остывшей улыбкой, но тотчас встрепенулся: — Я
хочу, чтобы не
было на меня обиды у тех, о ком я не сказал ничего, но вы видите, что я все хорошо помню.
Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному капитану, который спросил: «Голубушка,
хотите, посидим с вами немного?» — и увел ее. Уходя, она приостановилась, сказав: «Я
буду спокойной. Я все объясню, все расскажу вам, — я вас жду. Простите меня!»
— Теперь я понял, — сказал Ганувер. — Откройтесь! Говорите все. Вы
были гостями у меня. Я
был с вами любезен, клянусь, — я вам верил. Вы украли мое отчаяние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ, сделали это! Что вы, безумные,
хотели от меня? Денег? Имени? Жизни?
— Август, он имеет право на откровенность, — заметила вдруг Дигэ, —
хотя бы в виде подарка. Знайте, — сказала она, обращаясь к Гануверу, и мрачно посмотрела на него, в то время как ее губы холодно улыбались, — знайте, что
есть способы сократить дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы оставите завещание?
— Не так страшно, как вы думаете, но чертовски скверно. У него
был припадок. Сейчас там все, и он
захотел видеть вас. Я не знаю, что это значит. Но вы пойдете, не правда ли?