Неточные совпадения
«Почему ему так повезло, — думал я, — почему?…» Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел, что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, —
с 17 октября, когда я поступил на «Эспаньолу» — по 17 ноября, то есть по вчерашний
день.
— В моей семье не было трусов, — сказал я
с скромной гордостью. На самом
деле никакой семьи у меня не было. — Море и ветер — вот что люблю я!
Но я по-прежнему торопился доплыть, чтобы наконец узнать,
с кем имею
дело и для чего.
За ней было светло как
днем; три двери
с разных сторон, открытые настежь, показывали ряд коридоров и ламп, горевших под потолком.
— В самом
деле, есть у него на руке эти слова, — сказал Том, — покажи руку, Санди, что там, ведь
с тобой просто шутили.
— Есть причины! — Поп подвел меня к столу
с книгами и журналами. — Не будем говорить сегодня о библиотеке, — продолжал он, когда я уселся. — Правда, что я за эти
дни все запустил, — материал задержался, но нет времени. Знаете ли вы, что Дюрок и другие в восторге? Они находят вас… вы… одним словом, вам повезло. Имели ли вы
дело с книгами?
— Простите, — перебил он, — я заговорился, но должен идти обратно. Итак, Санди, завтра мы
с вами приступим к
делу, или, лучше, — послезавтра. А пока я вам покажу вашу комнату.
— Мы далеко ушли, дядюшка Гро, а ведь как раз в это время вы подняли бы меня
с жалкого ложа и, согрев тумаком, приказали бы идти стучать в темное окно трактира „Заверни к нам“, чтоб дали бутылку…» Меня восхищало то, что я ничего не понимаю в
делах этого дома, в особенности же совершенная неизвестность, как и что произойдет через час,
день, минуту, — как в игре.
— Ну, вот видите! — сказал Поп Дюроку. — Человек
с отчаяния способен на все. Как раз третьего
дня он сказал при мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет в том порядке, как идет сейчас, я буду вас просить сыграть самую эффектную роль». Ясно, о чем речь. Все глаза будут обращены на нее, и она своей автоматической, узкой рукой соединит ток.
— Я думал, вы останетесь пока
с Ганувером, — сказал Дюрок. — Вдобавок при таком щекотливом
деле…
Они условились так: Дюрок должен прислать меня, как только выяснится дальнейшее положение неизвестного
дела,
с запиской, прочтя которую Эстамп будет знать, оставаться ли ему сидеть в лодке или присоединиться к нам.
— Происходит запутанное
дело: Молли и Ганувер давно знают друг друга, он очень ее любит, но
с ней что-то произошло. По крайней мере, на завтрашнем празднике она должна была быть, однако от нее нет ни слуха ни духа уже два месяца, а перед тем она написала, что отказывается быть женой Ганувера и уезжает. Она ничего не объяснила при этом.
— Замечательное
дело! — послышался
с верхней террасы хриплый, обеспокоенный голос. — Я оставил водки в бутылке выше ярлыка на палец, а теперь она ниже ярлыка. Это вы выпили, Билль?
— Те же дикари, — сказал он, — которые пугали вас на берегу, за пару золотых монет весьма охотно продали мне нужные сведения. Естественно, я был обозлен, соскучился и вступил
с ними в разговор: здесь, по-видимому, все знают друг друга или кое-что знают, а потому ваш адрес, Молли, был мне сообщен самым толковым образом. Я вас прошу не беспокоиться, — прибавил Эстамп, видя, что девушка вспыхнула, — я сделал это как тонкий дипломат. Двинулось ли наше
дело, Дюрок?
Они сумели повернуть так, что простое
дело соединения вашего
с Ганувером стало
делом сложным, мутным, обильным неприятными последствиями.
— Каково? — сказал он. — Ваша сестра сказала мне дерзость, Варрен. Я не привык к такому обращению, клянусь костылями всех калек этого дома. Вы пригласили меня в гости, и я пришел. Я пришел вежливо, — не
с худой целью. В чем тут
дело, я спрашиваю?
Я полетел вниз
с холма, ничего не слыша, что сзади, но, когда спустился к новому подъему, раздались крики: «Молли! Стой, или будет худо!» — это кричал Варрен. Другой крик, Эстампа, тоже приказывал стоять, хотя я и не был назван по имени. Решив, что
дело сделано, я остановился, повернувшись лицом к действию.
Лемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека
с револьвером, хотя бы этот человек держал в одной руке только что скинутую юбку: револьвер был у меня в другой руке, и я собирался пустить его в
дело, чтобы отразить нападение. Оно не состоялось — вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне
с бледным и серьезным лицом.
Уже я дал многие доказательства моей преданности, и было бы неудобно держать от меня в тайне общее положение
дела, раз требовалось уметь лазить по дереву. По этим соображениям Поп, — как я полагаю, — рассказал многие обстоятельства. Итак, я узнал, что позавчера утром разосланы телеграммы и письма
с приглашениями на сегодняшнее торжество и соберется большое общество.
— Теперь я уже не знаю, видел ли я, — сказал Поп, — то есть видел ли так, как это было. Ведь это ужасно серьезное
дело. Но довольно того, что Ганувер может усомниться в моем зрении. А тогда — что? Или я представляю, что я сам смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, — что же, вы думаете, я окончательно и вдруг поверю истории
с поцелуем?
Он сказал, что
с одной стороны фасада растет очень высокий дуб, вершина которого поднимается выше третьего этажа. В третьем этаже, против дуба, расположены окна комнат, занимаемых Галуэем, слева и справа от него, в том же этаже, помещаются Томсон и Дигэ. Итак, мы уговорились
с Попом, что я влезу на это дерево после восьми, когда все разойдутся готовиться к торжеству, и употреблю в
дело таланты, так блестяще примененные мной под окном Молли.
Жизнь потеряла для нее цену
с того
дня, когда она узнала, что есть дом
с исчезающими стенами и другими головоломными тайнами.
В этом смешении сумерек
с неприветливым освещением все выглядело иным, чем
днем — подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой.
Поднявшись опять, я предпринял круговое путешествие около наружной стены, стараясь видеть все время
с одной стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел
днем; найди я ее, можно было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя на то, что память начнет работать.
Я был уверен, что сейчас явится Молли, потому что подозревал, не был ли весь
день Эстамп
с ней.
— Слушаю, — сказал старик, теперь уже
с чрезвычайно оживленным, даже заинтересованным видом, как будто в требовании мороженого было все
дело этого вечера. — Какого же? Земляничного, апельсинового, фисташкового, розовых лепестков, сливочного, ванильного, крем-брюле или…
— Т-так, — сказал Ганувер, потускнев, — сегодня все уходят, начиная
с утра. Появляются и исчезают. Вот еще нет капитана Орсуны. А я так ждал этого
дня…
— Многие из вас приехали пароходом или по железной дороге, чтобы доставить мне удовольствие провести
с вами несколько
дней.
Люк Арадан! Вы, имея
дело с таким неврастеником-миллионером, как я, согласились взять мой капитал в свое ведение, избавив меня от деловых мыслей, жестов,
дней, часов и минут, и в три года увеличили основной капитал в тридцать семь раз.
— Совершенно верно, —
с вызовом откликнулся Галуэй, вставая и подходя к Гануверу. — Кто, например, объяснит мне кое-что непонятное в
деле моей сестры, Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка?
— Но я уже оканчиваю, — сказал Ганувер, — пусть меня разразит гром, если я умолчу об этом. Она подскакивала, напевала, заглядывала в щель барака
дня три. Затем мне были просунуты в дыру в разное время: два яблока, старый передник
с печеным картофелем и фунт хлеба. Потом я нашел цепь.
Капитан, тихо разговаривая
с Дюроком, удалился в соседнюю гостиную. За ними ушли дон Эстебан и врач. Эстамп шел некоторое время
с Попом и со мной, но на первом повороте, кивнув, «исчез по своим
делам», — как он выразился. Отсюда недалеко было в библиотеку, пройдя которую Поп зашел со мной в мою комнату и сел
с явным изнеможением; я, постояв, сел тоже.
Ну и он, надо сказать, имел
дело с первостатейными артистами.
Через месяц мне написал Поп, — он уведомлял, что Ганувер умер на третий
день от разрыва сердца и что он, Поп, уезжает в Европу, но зачем, надолго ли, а также что стало
с Молли и другими, о том ничего не упомянул.
Итак, я больше никому не писал, но
с возмущением и безрезультатно ждал писем еще месяца три, пока не додумался до очень простой вещи: что у всех довольно своих
дел и забот, кроме моих.
На второй
день прибытия в Лисс я посетил тот закоулок порта, где стояла «Эспаньола», когда я удрал
с нее.
Однажды я вышел из кафе, когда не было еще семи часов, — я ожидал приятеля, чтобы идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную записку, — известно, какого рода, — а один я не любил посещать театр. Итак, это
дело расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю, а когда хотел повернуть к городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто, котелке,
с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за его свободную руку держалась девочка лет пяти.
— Конечно, я вас узнала! — сказала она. —
С моей памятью, да не узнать подругу моих юных
дней?! Сандерсончик, ты воскрес, милый?! Ну, здравствуй, и прости меня, что я сочиняла стихи, когда ты, наверно, ждал моего появления. Что, уже выпиваете? Ну, отлично, я очень рада, и… и… не знаю, что еще вам сказать. Пока что я сяду.
За это
дело Санди получил сто тысяч, а Гро только пятьсот пиастров, правда, золотых, — но, как видите, очень мало по сравнению
с гонораром Санди.